Жили-были, ели-пили. Семейные истории
Шрифт:
Я никогда не задавала вопросы – ждала, пока что-то расскажет сама. Хотя ничего особенного она и не говорила. Всё о ней я узнала из книг, которые она мне подарила. О всепоглощающей любви к отцу, которого постоянно цитировала, копируя его харьковский говор, о дочери, которую, наверное, в глубине души очень любила, но не смогла простить, об ушедшем внуке – вот горе так горе.
Ненавидела тех, кто лез ей в душу.
Совершенно не умела прощать. И мгновенно и на всю жизнь обижалась. Один раз пришла расстроенная после премьеры.
«Представляешь, пригласила на премьеру старинного друга, мы всю жизнь вместе. После спектакля заходит ко мне
«Даже не знаю, к чему придраться!»
Как это возможно?? Когда человек ищет, к чему придраться? Почему не сказать, хорошо или плохо? Это значит, он всю жизнь и искал, к чему придраться! И искал бы дальше, но я сказала ему, что всё, хватит, я освобождаю его от этой проблемы! Больше не хочу его видеть!»
Вот так. Я бы и внимания не обратила, а для нее это было предательством. Конец.
Поломала, видимо, ее жизнь. Ждала подвоха от всех и каждого. Встречалась, наверное, с таким не раз. Была очень подозрительной. Точнее, все время на стреме. Ловила нюансы в общении, изменения тональности в голосе, настроении, чтобы, если что, первой разорвать связь, не ждать, когда предадут. Было, было в ее жизни что-то очень больное… Но и не терпела, когда ее жалели. Была выше этого, сильнее.
Это пока самый интересный человек, который попался мне на пути. Не думаю, что кто-то ее «перешибёт». По всем параметрам. Была одинаково интересной и в быту, и в работе, в застолье, на пресс-конференциях, на рынке, в гримерке – везде!
Очень дорогая мне надпись
Гурченко, Утесов и папа
Работа над образами
С художником по гриму Людмилой Раужиной
Елизавета Английская и дама начала 20 века
Она несколько раз приходила к нам домой, когда еще был жив отец, репетировать какую-то песню на его стихи, даже не помню какую. Ладненькая, худенькая, аккуратная – сама Гурченко! Я наливала ей чай и внимательно рассматривала: бежевый гобеленовый костюмчик, пиджачок подчеркивает талию, белая блузка с кружевными манжетами, жабо и овальная брошь. Одета необычно. Так в то время никто не одевался, было в то время – 70-е – царство аляповатого кримплена. Молча пила чай с печеньем. Потом пела. За роялем был ее тогдашний муж. И всё. И судьба развела.
А спустя лет тридцать, наверное, отважилась ей позвонить. Боялась очень. Была уверена, что не вспомнит, не узнает. Думала, откажет. Но, видимо, попала в то счастливое для меня время, когда она почти не снималась и очень тосковала по работе. Был у нее такой долгий период невостребованности, никому ненужности и депрессии.
Я вкратце объяснила, кто я и что ей предлагаю. Фотосессию. С перевоплощениями, переодеваниями, перегримированиями под героев картин великих мастеров. На целый день.
– Буду. – Она ни минуты не колебалась. – Что вы мне придумали?
А придумала я много всего, на выбор, но в основном портреты хорошеньких молодых женщин, чтобы польстить.
– Сначала выберем то, что мне понравится.
Я была готова на всё, не веря еще в свое счастье. Я снимала тогда дома, своей студии еще не было.
Она не опоздала ни на минуту – точность – вежливость королей – и королев!
Пришла в бежевых узких брючках и в белой рубашке апаш, как у мушкетеров, была поздняя весна, и на улице стояло уже настоящее лето.
– Ваши кагэбэшники внизу меня не пускали! – пожаловалась она на консьержа.
– Они, наверное, хотели подольше с вами поговорить, не каждый же день они видят настоящую Гурченко!
Мой ответ ее смягчил, и она сразу подобрела. Я познакомила ее со своей командой: Люся Раужина, один из лучших в России художников по гриму, 25 лет отработала на «Мосфильме», Таня Марягина, художник по костюмам, тоже с «Мосфильма», дочь знаменитого режиссера Марягина, Дима Кружков, ассистент-постановщик, свет, иными словами, и Галина Ивановна Коршунова, мой директор и моя крестная мать.
Мы сели за большой стол, заваленный художественными альбомами и книгами, Интернета тогда еще не было, а книги были самым наглядным пособием.
– Я хочу быть разной! – заявила Людмила Марковна.
Стали листать. Русский портрет, Возрождение, прерафаэлиты и даже Эль Греко и Гейнсборо, на которых я возлагала большие надежды, были отвергнуты сразу: «Это не моё. Давай посмотрим Тулуз-Лотрека».
Лотрек вообще нравится многим. Гениальный урод-коротышка, проводивший в основном свое время в борделях и варьете, настолько необычно видел людей, с нижнего ракурса, как ребенок, поэтому и лица все получались вытянутыми, немного заостренными, чуть дурашливыми. Писал размашисто, чуть карикатурно, живо. Понравился портрет известной танцовщицы кабаре Жанны Авриль.
Надолго задержалась на альбоме рекламы начала ХХ века, очень уж вдохновили затянутые в корсет фривольные дамы, рекламирующие кто шампанское, кто себя, кто сигареты. Выбрали одну рекламу. Схематично, но с настроением. Продолжали листать альбомы. И она, и я делали это с необыкновенным азартом!
– Предложи мне что-то сама! Как ты меня видишь? Очень любопытно! У меня лицо – мечта гримера! Табула раса! Ты знаешь, что это такое? – с усмешкой спросила она меня. Она меня поначалу все время проверяла, подкалывала, прощупывала.