Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3.

Полевой Борис Николаевич

Представитель сразу же пришел и удивился, как Павлов на таком самолете прилетел. Но если русские хотят, то самолет восстановят. Его тут же закатили в ангар и приступили к ремонту.

Через сутки Павлов поднялся в воздух на своем самолете. И этот полет он запомнил на всю жизнь.

Югославские партизаны запросили срочной помощи. Их отряд попал в окружение, а боеприпасы на исходе. Однако туман и низкая облачность приковали авиацию к земле. Но Павлов вырулил на старт, хотя даже огни взлетной полосы просматривались не до конца.

Когда самолет приблизился к берегам Югославии, облачность поредела, стали видны звезды. Вскоре среди гор Павлов различил сигнальные

костры партизан и пошел на посадку.

Партизаны быстро разгружали самолет. Они торопились: немцы наступали, уже ясно слышались разрывы мин. Командир партизан отвел Павлова в сторонку. Оказалось, у него в отряде находятся американские пилоты. Их самолеты были сбиты над Австрией и Румынией. Спасшись на парашютах, они пробирались в Италию, к своим.

— Все американцы очень изнурены, у них стерты ноги, есть раненые, — говорил партизанский командир. — А положение отряда критическое. Будем выходить из окружения крутыми горными тропами, через ущелья и скалы. Путь очень тяжелый, американцы его не выдержат. А оставить их здесь — попадут в плен к немцам. В общем, возьми с собой, сколько сможешь.

Когда Павлов вернулся к самолету, из темноты на свет костров вышел американец в потертой испачканной форме, в шляпе вместо пилотки. Приложив руку к виску, представился по-русски:

— Капитан военно-воздушных сил США пилот Карриган.

Он передал просьбу своего командования — вывезти в Бари американских летчиков.

— Мы знаем, — говорил он, — в «Дугласе» двадцать одно место, поэтому полетят только больные, раненые и совсем изнуренные.

— А сколько вас всех? — спросил Павлов.

— Тридцать два!

— Да, для «Дугласа» многовато.

Американцы, помогая друг другу, начали посадку в самолет. Когда по трапу поднялся двадцать первый, Карриган поблагодарил Павлова, пожелал ему счастливого полета. Владимир Федорович посмотрел на остающихся. Они выглядели немного лучше тех, которые улетали. «Ну как их оставить здесь? На гибель?» — подумал он и распорядился:

— Сажайте еще пятерых!

А сам пошел снова посмотреть взлетную полосу. «Коротка, ох коротка! — подумал он. — И кругом горы! Отсюда и порожняком-то взлетать надо весьма аккуратно!»

Павлов попросил партизан свалить три дерева в конце полосы, а самолет откатить назад хотя бы на десяток метров. И тогда решился:

— Грузитесь все!

— Кэптен, ради нас вы рискуете своей жизнью, — возразил Карриган. — Ведь самолет будет перегружен в полтора раза, да и такая взлетная полоса… Я же пилот, я все понимаю.

— Мы союзники, товарищи по оружию, — ответил Павлов. — Все будет о'кей!

Запустили моторы. В отблеске костров винты образовали розовые диски. Машина стала набирать скорость. У самого конца полосы Павлов плавно взял штурвал на себя. Самолет тяжело оторвался от земли, на секунду словно бы завис в воздухе, но потом послушно стал набирать высоту. Павлов облегченно вздохнул и тут же почувствовал, что рубашка прилипла к телу, а пот заливает глаза.

«Самое опасное позади, — подумал он, — часа через полтора будем дома!» Но как только миновали береговую черту, перед самолетом встала черная стена грозового фронта, полыхающая молниями. Синоптики оказались правы. Эту стену нельзя было обойти или пролететь под ней. Оставалось только идти через грозу.

При вспышках молний, до которых, казалось, можно было дотянуться рукой, летчик видел, как вокруг все кипело. Самолет швыряло, словно былинку. Вдруг пилотская кабина озарилась ярким светом. Вся носовая часть корабля словно горела, от пляшущих на ней язычков холодного пламени, вдоль крыльев самолета потекли

мерцающие струи, они срывались с концов плоскостей, как огненные стрелы. Все пилотажные приборы вышли из строя, и Павлов с трудом удерживал штурвал, стараясь не потерять пространственной ориентировки. Казалось, гибель самолета в этом электрическом аду неизбежна. И тут Владимир Федорович пожалел, что взял на борт американцев: в партизанском отряде, может быть, хоть некоторые из них уцелели бы…

Самолет еще раз содрогнулся всем своим металлическим «телом» — молния вторично ударила в него. Двигатели стали давать перебои, но центр грозовой тучи был уже пройден. Электрическое свечение померкло, стрелки приборов ожили, бешеная болтанка прекратилась. Распахнулось звездное небо. От лунного света по морским волнам протянулась золотистая дорожка, как бы указывая курс на базу.

— Никогда еще после боевого вылета мне не оказывали такую встречу, — вспоминает Владимир Федорович. — По радио мы сообщили на базу, что взяли на борт всех американских пилотов, и на нашу стоянку пришли представители командования союзников. Меня обнимали, жали руку, что-то говорили, но после перенесенного нервного и физического напряжения я был словно в полусне, хотелось только добраться до своей койки. И как лег, заснул мгновенно.

На другой день американцы пригласили наш экипаж на товарищеский ужин в гостиницу «Империал». Там нас встретили все тридцать два пассажира нашего «Дугласа». Пришли даже те, которых врачи уложили в госпиталь. В новых мундирах, мытые, бритые.

Снова были слова благодарности, крепкие рукопожатия. Говорили, что наш экипаж показал летное мастерство, а главное, что мы настоящие товарищи по оружию, верные союзники. Потом мы поднимали тосты за победу над фашистской Германией, за дружбу наших народов, за то, чтобы после войны обязательно встретиться снова.

Однако встретиться хоть с одним из спасенных им американцев Владимиру Федоровичу так и не пришлось.

К БЕРЕГАМ ВИСЛЫ И ФИОРДАМ ЗАПОЛЯРЬЯ

Юрий Лесков. Котелок супа

Мутная плоть неба, наваливаясь грудью, плющит человека к земле. Мокрый снег постепенно переходит в холодный дождь. Студеный пар расползается клочьями. Тусклый мир от него еще больше суровеет. По грозному от зимнего половодья Сожу плывет ледяное сало, чуть присыпанное снежной крупкой. Ни согреться, ни обсушиться: вокруг вода и пустота.

На мне ответственность за роту. После форсирования Десны меня отправили в училище. Оттуда я вернулся в свой батальон в конце декабря того же сорок третьего года, лейтенантом, и сразу — в командиры роты, взамен погибшего капитана.

Из прежнего состава роты (больше сотни солдат) в живых осталось только трое моих друзей, целехонек и наш взводный — старший сержант Чугунов, который уже давно стал легендой 169-й стрелковой дивизии: мы нахлебались и госпиталей, и маршевых рот, и запасных полков, а он ухитрился как-то обходиться без этих отлучек. Воевал в дивизии почти безвылазно с сорок первого года и все в одном, 680-м полку, — и все время на передовой. Рассказать — не поверят! Смекалка нашего Старшого заточилась на грубом и безжалостном оселке войны. Вот и поставили его сейчас исполнять должность старшины роты: прежний утонул в реке, пытаясь доставить нам продукты.