Жизнь Бетховена

Эррио Эдуард

Но как же складывались отношения Бетховена и Торезы после 1807 года? У нас нет исчерпывающих данных. Ромен Роллан, среди всех биографов наиболее осведомленный на этот счет, сообщает, что два сезона Тереза провела в Карлсбаде с целью укрепить свое здоровье; она страдала от «дефекта телосложения», названного не очень благожелательными современниками попросту искривлением позвоночника. Но достоверно, что в эти трудные для композитора годы Тереза и Бетховен стали очень близкими друзьями. Крайне сдержанно рассказывает Роллан о кризисах, которые довелось испытать Терезе, об «озарении», осенившем ее, о путешествии во Флоренцию и Пизу. В ее дневнике есть следующая странная запись, сделанная 28 или 29 марта 1810 года: «Исполнился год с того дня, когда милость Предвечного поставила меня в положение, давшее возможность глубоко заглянуть вовнутрь себя самой и моей нравственной жизни. К этому времени относится полная перемена моего образа мыслей и моего существа. Я начала постигать то, чем я являюсь и чем я должна быть, и я предприняла большое преобразование…» Из того же дневника мы узнаем, как Тереза борется против своей чувственности (Sinnlichkeit). Что все это означает? Упоминают имя Песталоцци. Но почему? В 1810 году швейцарский филантроп и педагог достиг шестидесятичетырехлетнего возраста; и в самом деле, во время своей дальнейшей деятельности Тереза будет вдохновляться уроками, полученными у благородного последователя Руссо, особенно из его «Книги матерей». Хотелось бы знать больше; по данные, которыми

мы располагаем по сей день, остаются неполными и неясными. Мы можем лишь утверждать (поскольку один из ее друзей свидетельствует об этом), что «ее манера играть сонаты Бетховена вскружила голову самому мастеру и его ученикам» и что, выйдя далеко за пределы традиций женского образования той эпохи, она использовала свои богатые способности для изучения многих областей человеческого знания. Но, в конечном итоге, подробности и причины кризиса ускользают от нас. Посетив Песталоцци в Ивердоне, Тереза перенесла глубокое потрясение, воспылала любовью к ближним, приняла решение посвятить себя отныне деятельности на благо народа; по-видимому, также его семейные невзгоды, материальные затруднения ее сестры Жозефины вынудили Терезу немедленно взять на себя серьезные обязательства. Пожертвовав собой ради воспитания племянников, она поднялась к тем нравственным высотам, куда привели Бетховена его собственные горести. Они встретились на вершинах. «Без борьбы и опасностей, — пишет она, — не бывает победы. — Бесплодная доброта есть подлинная слабость ума и характера». Как бы ни развивались их отношения, она не переставала считать Бетховена одним из своих духовных наставников, подобно Гёте и Гердеру. Дневник 1811 года говорит нам об этом. Того, что мы уже знаем, достаточно, чтобы оценить по достоинству, как укреплялись душевные силы Бетховена в общении с такой энергичной и богатой натурой.

В первые дни января 1809 года композитор поддался желанию изменить свою судьбу, перейдя на службу к королю Вестфалии Жерому в качестве придворного капельмейстера в Касселе. «Наконец, — пишет он издателям Брейткопфу и Гертелю, — интриги, происки и низости всякого рода вынуждают меня покинуть единственное немецкое отечество, которое у нас остается: по приглашению его величества короля Вестфалии я уезжаю в качестве дирижера… Сегодня я отправил почтой свое согласие. Я дожидаюсь лишь приказа о назначении, чтобы приготовиться в путь». Следует ли усматривать в этом решении Доказательство, что Бетховена по-прежнему привлекало все, имевшее отношение к Наполеону? Принимая приглашение отправиться к младшему брату императора, он не мог не знать, что после многочисленных морских приключений Жером командовал в Силезии корпусом, состоявшим из вюртембержцев и баварцев. Задаешься вопросом, чем стал бы наш музыкант в Касселе под опекой графа Беньо.

Австрийское общество упорно не признавало этого революционера в музыке, этого ересиарха или, как говорили его противники, республиканца.

У нас есть потрясающие свидетельства этой изоляции, против которой восстает Бетховен. На протяжении нашего рассказа мы уже использовали некоторые сведения, почерпнутые из книги «Германия» госпожи де Сталь. «Я была в Вене в 1808 году, — пишет она, — когда император Франц II женился на своей двоюродной сестре, дочери великого герцога миланского и великой герцогини Беатриче, последней принцессе из лома д'Эсте, столь прославленного Ариосто и Тассо». Свадьба императора (женившегося третьим браком) с принцессой Марией-Луизой-Беатриче состоялась в январе. После образования, под протекторатом Наполеона, Рейнской конфедерации, точнее — после 6 августа 1806 года, Франц II отказался от титула германского императора, уже совершено не соответствовавшего действительности; отныне он стал австрийским императором под именем Франца I. Коринна присутствовала на церемонии: молодой архиепископ Вайценский благословил брак своего монарха и своей сестры; мать императрицы стояла позади дочери, сохраняя «смешное выражение почтительности и достоинства»; братья сопровождали ее к алтарю; церковь заполнили высокопоставленные государственные деятели, представители знаменитых семейств тевтонской знати, ведущих свою родословную от древнейших времен.

«Ничего нового специально для празднества не было сделано; для его пышности достаточно было показать то, чем обладал каждый. Даже драгоценности у женщин были наследственными; алмазы, в каждой семье переходившие из поколения в поколение, приобщали память о прошлом к украшению молодости; во всем ощущалось веяние ушедших времен; наслаждались великолепием, уготовленным минувшими веками, но не стоившим народу новых жертв».

Коринна не удовлетворяется описанием этой церемонии, такой простой и одновременно блистательной; ей недостаточно побывать у гробницы Марии-Терезии, в подземелье Капуцинского храма, предаваясь размышлениям в этом склепе, где лучше чем в любом другом месте можно было постигнуть всю трагическую историю австрийского царствующего дома. Ей по душе спокойствие этой страны, склонность населения к развлечениям и всевозможным радостям жизни, чему так препятствуют события, нерушимый медлительный порядок ведения дел, солидная посредственность правительства. Некоторые из ее наблюдении не лишены глубины. «На самом деле, — пишет она, — военный дух не проник во все классы нации. — Ее армии подобны каким-то передвижным крепостям, но поприще это привлекает не больше, чем любое иное…»

Желая обеспечить спокойствие, Австрия налагает запрет на иностранные книги и в итоге приходит к едва ли не полной неподвижности мысли; в жертву житейским радостям она приносит душевный пыл, воспоминания прошлого, честолюбивые устремления в будущее — все то, что способствует созданию могучих держав. Несмотря на грозы, которые проносятся над Веной, столица предпочитает мирно дремать среди дунайских равнин, в своих дворцах во флорентийском вкусе; отсутствие основополагающих идей, общественных интересов вызвало к жизни замкнутые кружки, где заботились только о сохранении старинных обычаев, о повиновении этикету, о поклонах и реверансах, тогда как народ в хорошую погоду удовлетворялся тем, что прогуливался по Пратеру, разглядывая роскошные экипажи счастливцев. Время от времени состоятельные горожане отправляются в зал Редутов, «возлагая на себя обязанность развлекаться менуэтом», и танцуют будто для того, чтобы выполнить долг. «Каждый из двоих движется самостоятельно, то вправо, то влево, то вперед, то назад, не заботясь о другом, который в свою очередь так же старательно выделывает фигуры танца; лишь изредка они издают легкое радостное восклицание, но тотчас же вновь погружаются в полную серьезность…»

Пожалуй, нельзя было бы лучше раскрыть причины разочарования, испытываемого Бетховеном, показать, чем вызвано его неистовое желание избавиться от всех этих размеренных нравов и уехать туда, где был бы услышан подлинный крик души. Госпоже де Сталь неведомо было, что как раз в то время, когда сама она наблюдала венскую толпу в Пратере, — содрогался в душевных муках человек, полностью отвечавший ее пониманию, ее определению творческой личности. «Гений среди общества — это страдание, это внутренний жар, от которых надо лечиться как от болезни, если воздаяние славы не смягчит мучений». Она предчувствовала Бетховена, она, если можно так сказать, взывала о нем; однако она не знала его. Сами музыканты, возмущаются, если он пытается заставить их сыграть какое-либо свое произведение. В Вене его известность ограничена кружком кучки дилетантов.

Факт еще более разительный. В том же 1808 году Вена приняла под свой кров человека, который будет гордиться тем, что открыл новые горизонты для разума. Назначенный несколько месяцев тому назад

адъютантом при военном интендантстве, Стендаль присоединился к действующей армии. Благодаря «Письмам к Полине» мы следуем за ним. Он прибыл из Брауншвейга, города бульваров и памятников. Приведенные в очаровательной книге Поля Азара «Воспоминания» Штромбека знакомят нас с бытом маленьких немецких городков во время французской оккупации. Никогда еще там не жилось так весело; у губернатора танцуют; у Дарю обедают; знать усердно соперничает, чтобы угодить французским властям, женщины расточают улыбки. Бейль поселился в Вене весной 1809 года. Когда он проезжал Эберсберг, колеса его коляски попирали останки павших здесь пехотинцев. Австрийская столица произвела на него такое же впечатление полного благоденствия, какое он, после Италии, изведал лишь в Женеве. «Слишком много склонности к любви; красивая женщина на каждом шагу». В театре «Кернтнертор» он слушает превосходную музыку и развлекается балетами в итальянском вкусе, где участвуют смешные маски. Приступ лихорадки лишил его удовольствия участвовать в битве при Ваграме. В то время как пятьсот тысяч человек сражались в течение пятидесяти часов, он оставался распростертым на кушетке, различая каждый пушечный выстрел. Спустя восемь дней после кончины Гайдна он присутствует при траурной церемонии в Шоттен-Кирхен, где в честь покойного композитора исполняется Реквием Моцарта. Облаченный в мундир, он сидит на второй скамейке, позади семьи великого человека — «три или четыре бедные маленькие женщины в черном, жалкого вида». По всей вероятности, Бетховен пришел отдать последний долг тому, кто призвал его в Вену и поддержал на первых порах. Стендаль, которого утомил Реквием, не распознал своего великого соседа. Он целиком захвачен «Дон-Жуаном»; чтобы услышать «серенаду под окном», он является в театр «на четвереньках». А ведь, казалось бы, оба гения были созданы, чтобы понимать друг друга. В то время как его приятели весело прогуливаются в английских арках, Бейль растрачивает свой пыл, равнодушный к красотам дворцов, подобный человеку, которому «предложили бы стакан сахарной воды, тогда как у него рот полон азотной кислоты». Он проникает даже в парк Разумовского; с женщиной, которая сохранила память о нем, он блуждает в рощах Пратера, возле охотничьего домика, изрешеченного ядрами и пулями. Он видел также Франца II, который в старой почтовой коляске, запряженной шестеркой белых лошадей, проехал к собору св. Стефана на благодарственный молебен. Бейль находит, что вид у него «загнанный», как говорят в Гренобле, что выглядит он «незначительным, потасканным, усталым, словно человек, которого надо положить в вату, чтобы он обрел силу дышать». Этот вымокший под дождем монарх, воздающий господу богу благодарность — поистине, неведомо за что, — эскортируемый четырьмя офицерами его свиты, промокшими, как и он, до костей, — все это почти символ. Подобные зрелища Стендаль наблюдает с самым острым любопытством. Один лишь Бетховен ускользнул от него.

Тем временем музыка внушает страсть ему, мечтавшему жить в Неаполе хотя бы в качестве слуги у Паизиелло; он колебался между карьерой композитора и писателя; он обожает творчество Моцарта, эту «серьёзную и зачастую печальную возлюбленную, которую, однако, любят больше именно из-за ее печали». Чпмароза воспламеняет его. Но, создавая свои «Жизнеописания Гайдна, Моцарта и Метастазио», заимствованные им, — воспользуемся этим вежливым выражением, — у Карпани, он с предубеждением, неправильно судит о Бетховене. Второе письмо, датированное 15 апреля 1809 года, заканчивается странной фразой, не слишком лестной для проницательности Стендаля. «Когда Бетховен и сам Моцарт собирали ноты и идеи, когда они домогались многих и причудливых модуляции, — их ученые и полные утонченностей симфонии не произвели никакого впечатления; когда же они последовали по стопам Гайдна, то растрогали все сердца». Даже если Стендаль смягчил критику итальянца Карпани, обвинявшего Бетховена в том, что он является «Кантом в музыке», — все же его суждение, скопированное с такой легкостью, не делает чести ни оригинальности, ни прозорливости писателя; любовь к итальянскому театру ограничивает его, лишает верного понимания. В 1817 году, переиздавая у Дидо «Жизнь Гайдна» и задетый критическими замечаниями Уильяма Гардинера, он приносит извинения за свое непризнание Бетховена и заявляет, что «в 1808 году не слыхал достаточно большого количества произведений этого композитора» и к тому же «идеал прекрасного изменяется вместе с климатом».

Почти никем не признанный, Бетховен покинул бы Вену, если б не щедрость нескольких благотворителей.

На выставке в честь столетнего юбилея я увидел в одной из витрин извлеченный из муниципальной библиотеки контракт от 1 марта 1809 года, по которому эрцгерцог Рудольф, Лобковиц и Кинский обеспечивают Бетховену ренту в 4000 флоринов, чтобы «позволить ему доставлять себе все необходимое и развивать свой исключительный талант, свой гений». Эрцгерцог взял на себя обязательство в 1500 флоринов, Лобковиц — 700 и Фердинанд Кинский — 1800. Один, — и едва ли не единственный, — немецкий писатель воздал должное бетховенскому гению. Эрнст Теодор Амадей Гофман, к счастью, не довольствовался изучением права, к которому семья принудила его. Беспорядки, последовавшие за сражением при Иене, лишили его солидной должности советника в Польше; любовь к музыке спасла Гофмана. Он принял на себя руководство театром в Бамберге, где одновременно был и дирижером оркестра, и антрепренером. После новых огорчений и благодаря своему другу Рохлицу он становится редактором «Лейпцигской газеты», где наряду с его музыкально-критическими статьями появляются и первые опыты в фантастическом жанре. Этот странный и пленительный человек (с ним также жизнь обошлась жестоко) понял Бетховена; к тому же их объединяло нечто большее, чем сходство характеров. В статье о Пятой симфонии, опубликованной на следующий день после ее исполнения, Гофмап судил о Бетховене так же, как позднее сделал это Берлиоз; он заявил, что «подобная музыка открывает нам царство колоссального и необъятного», разглядел в ночном мраке, пронизанном отблесками молний, «тени исполинов», вновь обрел в этих творениях Мастера «скорбь безграничного желания», восхищался простотой и гармоничностью их построения, сдержанным, но уверенным мастерством. Начиная с 1810 года, Гофман именует Бетховена «гигантским гением»; он открыл у композитора ту же склонность к фантастике, которая вскоре вызвала к жизни «Фантазии в манере Калло». Писатель, так тонко и так живо комментировавший «Дон-Жуана», говорит о Бетховене как музыкант и поэт.

О событиях, бегло очерченных в письмах Стендаля, следует рассказать более подробно, если мы пожелаем разобраться в некоторых произведениях, например в сонате «Les Adieux» [54] .

После сражения при Аустерлице и Пресбургского мира, отнявшего у Австрии Швабию и Тироль, Историю и Далмацию, Вепецшо и три миллиона подданных, Наполеон стал властителем путей, ведущих на Восток; он развлекался, раздавая королевства налево и направо, наделяя лентами и рентами своих приближенных и министров; он разрушил вековую систему, на которой покоилась Священная Римско-Германская Империя; создав Рейнскую конференцию, он сделался протектором, по существу — повелителем империи, размерами своими подобной империи Карла Великого. Некоторое время царит мир, однако его отягощают угрозы, нарушают интриги, подрывают измены. В 1806 году снова разгорается война. Наполеон раздавил Пруссию при Ауэрштедте и Иене. И вот тогда-то из вторично отнятой у Фридриха-Внльгельма добычи, Наполеон выкроил Вестфальское королевство для своего брата Жерома, замышлявшего отобрать у Австрии ее величайшего музыканта.

54

«Прощание» (фр.).