Жизнь графа Дмитрия Милютина
Шрифт:
Теофиль Готье, посетивший Россию в 1865 году и присутствовавший на одном из таких балов, исчерпал все ресурсы своего языка, чтобы описать это празднество. Чтобы лучше видеть общую картину, он взошел на хоры Георгиевского зала.
«Вначале от сверкания, блеска и переливов свеч, зеркал, золота, бриллиантов и дивных тканей ничего не различаешь, – писал Готье. – Когда глаз несколько привыкает к ослепительному блеску, он охватывает с одного конца до другого этот гигантских размеров зал из мрамора и гипса. Беспрерывно мелькают в глазах военные мундиры, расшитые золотом, эполеты с бриллиантовыми звездами и ордена из эмали и драгоценных камней. Одежды мужчин так блестящи, богаты и разнообразны, что дамам, с их изяществом и легкой грацией современных мод, трудно затмить этот тяжеловатый блеск. Не в силах быть нарядней – они прекрасней. Их обнаженные шеи и плечи стоят всех блестящих мужских украшений… Александр Второй одет в элегантный военный костюм, выгодно выделявший его высокую, стройную фигуру. Это нечто вроде белой куртки с золотыми позументами, спускающейся до бедер и отороченной на воротнике, рукавах и внизу голубым сибирским песцом. На груди у него сверкают ордена высшего достоинства. Голубые панталоны в обтяжку обрисовывают стройные ноги и спускаются к узким ботинкам.
Волосы государя коротко острижены и открывают большой и хорошо сформированный лоб. Черты лица безупречно правильны и кажутся созданными для медали. Голубизна его глаз особенно выигрывает от коричневатого тона лица, более темного, чем лоб, – свидетельство долгих путешествий и занятий на открытом воздухе. Очертание лица так определенно, что кажется выточенным из кости – в нем есть что-то от греческой скульптуры.
Выражение его лица полно величественной твердости и часто освещается нежной улыбкой».
Милютин бывал на подобных балах, видел роскошь и богатство приглашенных, а потому всячески пытался найти причины, чтобы не принимать участия в подобных зрелищах. Сколько ж денег тратит двор на подобные увеселения в году, с грустью думал Милютин, а средства на военные расходы все время ограничивают, все время упрекают за излишние расходы, а Европа, особенно Германия, быстро увеличивает свою военную оснащенность. Но до сих пор император никак не поймет, что Медико-хирургическая академия Военному министерству совершенно необходима не только в мирное время, а если начнется война… Сам государь как-то перестал интересоваться этим вопросом, но записки, идущие с двух сторон, обратили его внимание на этот волнующий военного министра вопрос: пусть спорный вопрос будет обсужден в Комитете министров. А кто поддержит интересы Военного министерства? Говорят, что председатель Комитета граф Павел Николаевич Игнатьев поддержит его, военного министра, но уж очень он старый, забывает то, что уже обещал. С какой завистью и язвительностью в Комитете министров было встречено недавнее высочайшее повеление: все министры должны строго выполнять статью Свода законов и ежегодно представлять не только отчет за прошлый год, но и план своей будущей деятельности. Только Военное министерство в точности исполняет эту статью Свода законов и начиная с 1862 по 1873 год представляет такие отчеты. Заявление председателя Комитета было встречено недовольством министров, заявившим, что эта мера бесполезна и даже невозможна в своем исполнении. Граф Шувалов молчал и саркастически улыбался, явно выдавая своим поведением, кто был инициатором этой императорской идеи. Император, узнав о реакции в Комитете министров, был недоволен их поведением. И тут не было никаких сомнений, что именно граф Шувалов язвительно пересказал выступления министров… Когда ж эта шуваловская шайка перестанет вмешиваться в дела государства, нанося ему ощутимый вред? Милютин не знал…
Накануне дня рождения императора по дворцу разнеслась неприятная новость: в царской семье обнаружили вора, великий князь Николай Константинович, сын великого князя Константина Николаевича, крал драгоценности императрицы в ее покоях и в Мраморном дворце.
Генерал Трепов, столкнувшись во дворце с Милютиным, подробно рассказал всю эту историю:
– Все началось с икон в Мраморном дворце великого князя Константина Николаевича, ваше превосходительство пришли на Страстной неделе на литургию, а там, где висели старинные иконы, которым цены не было, – пустота. Это заметили и стали обсуждать, куда они подевались. Вызвали лакея, который тут же рассказал, что их забрал великий князь Николай Константинович, дескать, он очень любит старые иконы, видимо, почистит, хорошенько рассмотрит и вернет на место. Но великий князь Константин Николаевич на это посмотрел по-другому, он с великой княгиней Александрой Иосифовной посмотрели, что это их сын украл не только драгоценные сережки, но и ценнейшую чашу, подаренную Августом Сильным, будущим королем Польши, Петру Первому в честь окончания Северной войны, а началось все с того, что у императрицы была украдена любимая печатка – гемма из цельного дымчатого топаза… Не буду перечислять все украденное, укажу только, что мои сыщики отыскали иконы у старого процентщика Эргольца, который купил их у друга великого князя корнета Савина за миллион рублей, выдал тут же девятьсот восемьдесят тысяч, за вычетом долга великого князя в двадцать тысяч рублей. А корнет Савин отвез эти деньги якобы революционерке Соне, которая была у великого князя Николая Константиновича и наговорила ему глупостей о свержении императора и всей царской нечисти, но ей нужен миллион на оружие и боеприпасы. И получила… Вы понимаете, Дмитрий Алексеевич, что происходит в нашей императорской семье: великий князь Николай Константинович ворует иконы, продает их еврею Эргольцу за миллион и отдает их революционерке Соне на свержение монархии. Мы, конечно, побывали у старьевщика в одноэтажной постройке с решетками на окнах, но люди Эргольца, если бы вы знали, здоровяки с могучими ручищами, чем-то мне напоминали палачей-пыточников…
«К Эргольцу поехали, – писал князь Михаил Греческий в биографической книге «Николай Константинович». – Иконы были у него. Процентщик отдал их без звука, выбрав свободу и остатки состояния» (С. 128).
Николай Константинович передал деньги за иконы Софье Перовской.
Император, пришедший проститься с великой княгиней Александрой Иосифовной, уезжавшей за границу, и узнав от нее, что из великолепного киота иконы Богородицы пропали три бриллианта, пришел просто в ярость, вызвал генерала Трепова, который также быстро расследовал дело о пропаже трех бриллиантов из разоренной иконы, потом вызвал графа Шувалова… И это в канун дня его рождения…
18 апреля 1874 года Милютин докладывал императору о предстоящих делах и упомянул об ученой экспедиции на Амударью, в которую предполагалось включить и великого князя Николая Константиновича.
– Николай Константинович не поедет в экспедицию, – гневно сказал император. – Я не хочу, не пущу его.
Милютин сразу понял причину такого гнева, а потом император с глубоким огорчением рассказал о поступках Николая Константиновича. Об этом разговоре есть запись в дневнике Милютина: «Сегодня утром государь растрогал меня своим глубоким огорчением; он не мог говорить без слез о позоре, брошенном на всю семью гнусным поведением Николая Константиновича. Государь рассказал мне все, как было; подробности эти возмутительны. Оказывается, что Николай Константинович после разных грязных проделок, продолжавшихся несколько лет, дошел, наконец, до того, что ободрал золотой оклад с образа у постели своей матери и похищал несколько раз мелкие вещи со стола императрицы. Все краденое шло на содержание какой-то американки, которая обирала юношу немилосердно. Всего хуже то, что он не только упорно отпирался от всех обвинений, но даже сваливал вину на других, на состоящих при нем лиц. Государь довольно долго говорил об этой тяжелом для него семейном горе, несколько раз возвращался к нему в продолжение моего доклада, высказывал свое намерение исключить Николая Константиновича из службы, посадить в крепость, даже спрашивал мнения моего – не следует ли его предать суду. Я советовал не торопиться с решением и преждевременно не оглашать дела. Была речь о том, чтоб освидетельствовать умственные способности преступника: поступки его так чрезвычайны, так чудовищны, что почти невероятны при нормальном состоянии рассудка. Может быть, единственным средством к ограждению чести целой семьи царской было бы признание преступника помешанным…»
Вспоминая эти давние события, Дмитрий Алексеевич размышлял о судьбах этой императорской фамилии и о причинах, которые так серьезно повлияли на воспитание молодого великого князя Николая Константиновича… Кто мог служить ему примером благородного поведения?
Император Александр Второй? Нет, конечно, потому что император чуть ли не в открытую сошелся с княжной Екатериной Михайловной Долгорукой, которая была потомком великого рода от Рюрика и Владимира Святого, одна из княжон Долгоруких была женой царя Михаила Федоровича Романова… Между ними тридцать лет разницы, появились у них дети, а императрица по-прежнему тяжко больна, лишь изредка выходит вместе с императором по самым торжественным дням, выглядит как щепка… И вообще император уж чересчур падок на женское обаяние, к женщинам его неотразимо влекло, и мало кто ему отказывал… Высокий, учтивый, обаятельный, и он привлекал женщин своей неотразимостью. Нет, император никак не служил примером благородного поведения…
Его отец, великий князь Константин Николаевич? Нет, конечно, он был не так неотразим для женщин, как император, но был умен, сторонник либерального курса в империи, и преобразовал руководимое им Морское министерство на европейский лад, много читал книг по истории и экономике, высказывал много по-европейски нового и прогрессивного, а внешне был непригляден, невысокого роста, полноват и подслеповат, но так же, как и император, увлекался женщинами, много лет подряд в его любовницах или, лучше сказать, сожительницах была артистка петербургского балета Анна Васильевна Кузнецова, которую в минуты ярости великая княгиня Александра Иосифовна называла «танцоркой», у них появились дети, свой дом, где он с радостью бывал. Весь светский Петербург знал об этой любовной истории. И не только эти любовные истории пронизывали всю петербургскую жизнь. Двуличие, лицемерие, скрытность, лукавство, обиды и глубокое презрение к людям – все эти качества были присущи великому князю Константину Николаевичу. Да, он уговорил императора Александра Второго изменить свое отношение к крепостному крестьянству и освободить их от крепостной зависимости; да, по совету Константина Николаевича Александр Второй наметил большие преобразования в государстве, но нужно было проводить их в общество, а император слабый, противоречивый, сегодня скажет одно, а на следующий день другое, и реформы пошли наперекосяк, как и военные, двенадцать лет он поддерживал военного министра, а стоило появиться князю Барятинскому, как он тут же заколебался, возникла совершенно ненужная полемика в печати, в Комитете министров, в Государственном совете… Мог ли Константин Николаевич вести этот расшатанный корабль как председатель Государственного совета в добрую пристань? Нет, конечно… Как и не мог быть примером благородного поведения для двадцатилетнего своего сына Николая… А возьми любого из тех, кто оказался наверху, при имперском дворе, в близости от императора?
Никого из тех, кому хотелось бы подражать, кто был бы примером благородства и чести…
На минутку оставим нашего героя в его печальных раздумьях и процитируем часть воспоминаний «Петербургские очерки» князя Петра Долгорукого, который писал о том же имперском дворе и о людях, занимавших высшие должности в государстве: «Но в Петербурге живет и ползает часть дворянства, считающая себя «аристократией» по той причине, что окружает двор, что занимает высшие должности и что многие из членов ее обладают значительным состоянием. В этой гнилой части русского дворянства есть также несколько людей весьма честных и благородных, но они составляют незначительное меньшинство ее. Большая часть этой мнимой аристократии, которую справедливее было бы называть петербургской холопией, не что иное, как добровольные холопы, превосходительные, сиятельные, светлейшие, но все-таки холопы, которые усердно пресмыкаются и перед Гольштейн-Готторпской фамилией, и перед всяким временщиком, кто бы он ни был и какими бы позорными делами себя ни осрамил… Они не знают Россию, не понимают ее нужд и потребностей и, как всегда бывает в подобном случае, само собой разумеется, что и Россия их знать не хочет: когда последует переворот, они исчезнут и разбегутся, как тараканы. Эта «холопия» выносит всевозможные притеснения, выносит всевозможные оскорбления и от правительства и от временщиков с одним лишь условием: чтобы Европа о том не знала. Условия этого она жаждет, потому что любит разъезжать по Европе, и благодаря кошельку, туго набитому мерзостями дедов и прадедов, может быть во время пребывания своего за границей разыгрывать роль вельмож, забывая, что по возвращении в Россию может быть высечена в III Отделении. Она не имеет ни довольно ума, ни энергии, ни нравственного чувства, чтобы свергнуть с себя это позорное иго и чтобы силой вырвать у Гольштейн-Готторпской семьи те права, отсутствия коих не допустил бы для себя ни под каким видом последний поденщик в стране конституционной. Кто видел вблизи эту петербургскую холопию, тот не может не питать к ней чувства глубочайшего презрения…»
Это мог бы сказать и Дмитрий Алексеевич Милютин, воспоминания и дневники которого сейчас опубликованы… И все это видел, чувствовал, ощущал великий князь Николай Константинович. Другим, кем он стал, и не мог он быть. Поэтому Милютин предложил императору занести его в список сумасшедших. И действительно, в самое ближайшее время три придворных врача – Балинский, Карель и Здекауер – осмотрели Николая Константиновича и пришли к выводу, что он не производит впечатления здорового человека, шутит, совершенно равнодушен к случившемуся и вовсе осуждает себя за содеянное. Александр Второй, выслушав донесения врачей, высказал свое решение: Николай Константинович будет лишен чинов и орденов, возможно, будет суд и он окажется в заточении. Но в связи с отъездом императора вместе с великими князьями Константином Николаевичем и Алексеем Александровичем дело о суде как-то отошло на второй план, но шеф жандармов Шувалов об этом деле не забыл: совсем недавно на последнем заседании Государственного совета Шувалов высказался за отделение балтийских земель от России, великий князь Константин Николаевич резко возразил Шувалову, назвав его предложения вредным и преступным вздором. И эти стычки происходили постоянно, а Шувалов был самым близким другом императора и не выносил противоречий с любой стороны. Дело великого князя Николая Константиновича дало Шувалову счастливый случай отомстить Константину Николаевичу. А Константин Николаевич терпеть не мог Шувалова, человека высокого роста и благородной наружности, властного и умного, столь влиятельного и близкого к императору. Нападки на Шувалова император отмел спокойно, спор мелкий и никчемный, он давно решил держать прибалтийских дворян поблизости к двору, они хорошо сражались в Крымскую войну, достаточно вспомнить лишь умного и отважного генерал-адъютанта Тотлебена, который совсем недавно прочитал императору и его придворным прекрасную лекцию о Севастополе, о небывалой храбрости солдат и офицеров во время обороны города-крепости.