Жизнь графа Дмитрия Милютина

Петелин Виктор Васильевич

Перед отъездом императора военный министр Милютин, как обычно, докладывал о военных событиях. Говорил, а потом заметил, что государь не слушает его, углубившись в свои мысли, и тоже замолчал. Заговорил Александр Второй все о той же беде в императорской семье:

– Вещи, которые украл Ники, я вернул императрице и Константину Николаевичу, но они отказались взять эти драгоценности… Неслыханное дело в нашем семействе: были распутники, пьяницы, умалишенные, убийцы, но воров никогда не было…

Я намерен заключить его в Петропавловскую крепость. Что скажете, Милютин?

– Не торопитесь, ваше величество, не торопитесь. Не нужно предавать делу такой шумной гласности. Не лучше ли промолчать и сказать о том, что молодой великий князь не в себе, заболел, а отсюда и такие печальные поступки, он ничего не понимал. А справедливость будет восстановлена беспристрастно: перед законом все равны.

– Да, в семье не без урода, даже в нашей, императорской семье, – сказал император. – Какое несмываемое пятно бесчестья легло на нашу династию.

Император

собирал семейный совет, снова профессора осматривали Николая, снова пришли к выводу, что его поведение не укладывается в нравственные нормы человеческого общежития, но наказать великого князя Николая Константиновича император так и не решился. А великий князь Николай Константинович все еще сидел в Мраморном дворце.

Император и великие князья занимались семейными делами: великий князь Владимир Александрович в Мекленбурге хлопотал о предстоящей свадьбе, а на военного министра Милютина снова посыпались мелкие неприятности со стороны его серьезных противников – и снова споры разгорелись вокруг Медико-хирургической академии.

«Три недели я не заглядывал в свой дневник; в течение этого времени нечего было записывать, – писал Д. Милютин 9 мая 1874 года. – Текущие служебные занятия, почти ежедневные посещения экзаменов в военно-учебных заведениях, а затем домашние заботы по случаю перемещения в казенный дом, – все это не оставляло никаких впечатлений. Не было ничего выдающегося и в заседаниях Государственного совета и Комитета министров».

Но вот в Комитете министров должны, наконец, обсуждать вопрос об академии. Все почему-то считают, что это вопрос щекотливый. А почему? А потому, что император засомневался под влиянием Шувалова и графа Толстого – учебное заведение, а принадлежит Военному министерству. Не лучше ли передать его в Министерство народного просвещения? Валуев подходил к Дмитрию Алексеевичу и рассказывал, что граф Толстой рвет и мечет, извергает желчь, но явно волнуется: как решит этот сложный вопрос Комитет министров… Валуев предложил примирительное предложение, Милютин, конечно, согласился на это. А иначе твердо заявил Милютин – этот вопрос для него личный; если академию передадут Министерству народного просвещения, то Милютин не может остаться на своем посту военного министра.

На заседании Комитета министров обсуждались очередные дела, но все понимали, что спор об академии самый принципиальный. Толстой готовился к полемике в одной из комнат, а в другую министр финансов Рейтерн отвел Милютина и спросил, нельзя ли отсрочить решение и перенести обсуждение, а потом назначим особую комиссию, которая и решит вопрос. Выступил Валуев и красноречиво доказал, что вопрос об академии очень сложный, нужно выделить комиссию и на заседаниях комиссии все сложные проблемы обсудить и принять правильное решение. И назвал предполагаемого беспристрастного судью – председателем комиссии избрали государственного контролера Самуила Алексеевича Грейга, дед которого, выходец из Англии, был принят на русскую службу больше ста лет тому назад, адмирал, участвовал в знаменитом Чесменском сражении, когда турецкий флот был потоплен, отец, Алексей Самуилович, был севастопольским военным губернатором, а до этого участвовал во многих морских сражениях. Грейг осторожный, но уж очень обрадовало, что граф Толстой, уверенный в победе, так горячо кипятился, но, как говорили коллеги, в своей речи снова опирался на ложь и искажение фактов.

Опять эта острая проблема не была разрешена в дискуссиях.

Глава 8

ГРАФ ШУВАЛОВ ПОКИДАЕТ РОССИЮ

Вновь построенный казенный дом, куда переехали Милютины, был огромный. Дмитрий Алексеевич был крайне заинтересован в том, чтобы все хлопоты по устройству дома предоставить ему, а вся семья вскоре разъехалась по разным направлениям. Врачи решили, что две старшие дочери должны поехать лечиться на Кавказские минеральные воды, заедут в тамбовское имение Вяземских и Вельяминовых, поедут в Одессу за матерью своей и младшей дочерью Марусей и только потом все съедутся в Симеизе, куда приедет и сын. Так что Дмитрий Алексеевич провожал с Николаевского вокзала один эшелон за другим с родными.

«Со вчерашнего дня я остаюсь опять совершенно один в огромном доме, – писал Милютин в дневнике 1 июня 1874 года. – Если будет много свободного времени (так как теперь в делах государственных время застоя), то займусь приведением в порядок моей библиотеки, остающейся до сих пор в кладовой, а сверх того и работами по дому».

С приездом императора из-за границы по дворцу разнеслись свежие новости, благоприятные для Милютина: граф Петр Шувалов назначен послом в Великобританию, шефом жандармов стал Потапов, а на его место в Вильну – генерал Альбединский, генерал Коцебу получил графский титул. Благоприятные новости для Милютина заключались в том, что вся шуваловская шайка распадается, Потапов как личность ничтожен, а значит, вреда от него будет гораздо меньше, чем от Шувалова. «Едва верится такому счастливому перевороту в нашей внутренней политике», – записал Милютин в своем дневнике 30 июня. В разговорах между придворными можно было услышать, что Шувалов сам попросил о перемещении в Лондон, он давно мечтал стать министром иностранных дел, государственным канцлером, но без дипломатической практики это было невозможно. «Он отступает, чтобы лучше прыгнуть», – говорили самые мудрые. Возможно, что и так. Но вскоре Милютин узнал, что обстоятельства отставки Шувалова были гораздо серьезнее:

он вмешался в коммерческие дела, от которых ждала большой выгоды княгиня Екатерина Долгорукая, этого император не мог потерпеть, тем более что постоянно говорили о близости Шувалова к императору, о большой власти в империи. Тем более говорили и о том, что Шувалов якобы отважился непочтительно говорить об императоре. Все это вместе и решило исход Шувалова в Лондон. Вообще в связи с этими перемещениями в правительстве много ходило слухов, которые будоражили и Милютина. Во всяком случае шуваловская шайка, думал Милютин, не будет столь настойчиво беспокоить его. Да и император, кажется, чувствует себя более уверенным, повеселел в душе. Тем более вскоре ушел с поста министра путей сообщения граф Алексей Павлович Бобринский, который якобы был удален из-за того, что не поладил в чем-то с министром финансов Рейтерном, а нельзя налаживать железнодорожное строительство без финансового обеспечения. А Рейтерн строг к беспутству на строительствах железных дорог. И тут, чувствовал Милютин, вмешалась Екатерина Долгорукая, указавшая на одну очень большую слабость Бобринского: «Привычка говорить часто наобум, так что на слова его никто не полагается. Черта эта, по всем вероятиям, была замечена и государем. Гр. Бобринский держался, пока в силе был Шувалов, как один из самых ретивых сподвижников последнего. Говорят даже, что в шуваловской группе гр. Бобринский играл роль нимфы Эгерии, поднимая разные политические вопросы и внушая все новые затеи». Так думал и писал Милютин, так думали многие придворные дамы, так, скорее всего, могла думать и Екатерина Долгорукая, вложившая некоторые средства в строительство железных дорог, не раз обманутая в своих предположениях графом Бобринским. А этого император не прощал, внимательно прислушиваясь к тому, что говорит Екатерина. «Но все это только догадки, толки, сплетни», – завершает свои раздумья Милютин.

Император после возвращения из-за границы был гораздо приветливее во время докладов, но по-прежнему близости не было, как когда-то. Этому Милютин был очень рад, вот не пригласили его на поездку вместе с прусской военной делегацией в Кронштадт, а раньше приглашали, значит, займется своими текущими делами в Военном министерстве. Милютин не придавал особого значения отношению императора к нему, он все еще числился либералом, «красным», а потому и отношение императора было крайне изменчивым: то он холоден, официален, то до слез раскрывается перед ним, как это было с великим князем Николаем, то любезен и добродушен. Милютин не искал ни милостей, ни любезностей, совесть его была чиста. Как был бы рад, если бы мог сбросить с себя этот ненавистный для него гнет и стать совершенно независимым гражданином России и описать в своих воспоминаниях тот путь, который прошел. Но нет, надо работать, война скоро может начаться, нужны войска…

19 августа 1874 года, получив отпуск, курьерским поездом через Белосток, Брест, Одессу и Ялту, прибыл в Симеиз, где нашел свою семью в сборе, а сын приедет через неделю. 24 августа вместе с архитектором Голиковым и агентом строительного общества Поплавским осматривали дом, который был еще не готов. «Почти неделю провел совершенно спокойно, вполне наслаждаясь деревенской свободой, – вспоминал Милютин. – Для помещения моей семьи нанят на все лето отдельный, уютный домик (известный под названием Потоцкого) в имении Ив. Серг. Мальцова (генерал-майор, промышленник, владелец ряда крупных заводов. – Ред.), на соседнем с купленным нами участком. Отсюда менее версты до того места, где строится наш будущий дом. Ежедневно по утрам хожу смотреть постройку и занимаюсь съемкой плана своего участка; вечером проводим в семейном кружке, читаем вслух или просто болтаем. Но вчера я должен был отлучиться из своего тихого гнезда, чтобы посетить невестку свою Марию Аггеевну Милютину в Урзуфе, где она поселилась на осенние месяцы в доме владельца этого прелестного имения – Ив. Ив. Фундуклея (член Государственного совета, действительный тайный советник. – Ред.). Пробыв целый день в Урзуфе с невесткой и племянницами, возвратился вечером в Ялту, чтобы там переночевать и на следующее утро (т. е. сегодня) ехать в Ливадию для принесения поздравления государю. Каково было мое удивление, когда вдруг явился ко мне в гостиницу фельдъегерь из Ливадии с грамотой и знаками ордена Св. Андрея. Сегодня утром, разумеется, я надел на себя новое украшение и отправился в Ливадию, немедленно же был принят государем чрезвычайно милостиво. Его величество, радушно обняв меня, сказал, что пожалованием мне Андреевского ордена желал показать перед всеми, как ценит мои заслуги и как мало на него действуют наговоры и нарекания моих врагов. Государь рассказывал с удовольствием, в каком превосходном виде нашел он все войска, осмотренные им на пути в Крым; говорил просто, непринужденно; видна полная перемена в отношении его ко мне; отпуская меня, повторил еще выражения благодарности и расположения».

Позавтракав во дворце, вечером возвратился в свой «отрадный симеизский уголок», думая все дорогу о том, как круто сказалась отставка графа Шувалова на его судьбе, и орден, и благодушие императора трудно переоценить.

Возвращаясь из Крыма в Петербург, побывал в Харькове у старого друга, командующего войсками Харьковского военного округа Александра Петровича Карцова, затем в Туле осмотрел оружейный завод, где началось валовое производство новых ружей, в Москве по утрам объезжал военно-учебные и другие заведения военного ведомства, дважды принимал участие на больших парадных обедах, побывал вечером в опере.