Жизнь и деятельность Архиепископа Андрея (Князя Ухтомского)
Шрифт:
Еп. Андрей глубоко осознает необходимость материальной базы для успеха подобного мероприятия и призывает, во-первых, к добровольным пожертвованиям и, во-вторых, — самое главное — к устройству кооперативных коммерческих предприятий. В журнале «Заволжский летописец» появляются соответствующие статьи, где разрабатываются вопросы приходского хозяйства и здесь же епископ помещает заметку «О дьяконском служении св. Церкви», где ссылаясь на древнюю традицию, вспоминает, что наряду с чтением св. Писания, главной задачей младшего клира являлось руководство хозяйственной жизнью приходской общины (113, 209-211).
* Здесь сказывается сильное влияние на еп. Андрея организационного и идейного строительства старообрядческих общин, которые, в свою очередь, продолжают традиции православных приходов Московской Руси.
48
Таким образом, по мнению епископа, церковные приходы должны стать бастионами, в чьих пределах сохранится
Еп. Андрей сочувственно воспринял революционные события февраля 1917 года, видя в них, в первую очередь, возможность освобождения Церкви от государственной опеки и строительства новой духовной жизни. Однако епископ был далек от восторгов и глубоко сознавал, что главная причина почти полного отсутствия церковной жизни в России состоит в том, что иерархия едва ли не безропотно превратилась в покорного слугу мирской власти и «служение Божией правде подменено служением правде царской, а потом и смирение перед неправдою царскою было объявлено добродетелью» (92, 496).
В тот период епископ почти не высказывал оригинальных идей: подобные утверждения были на устах значительной части духовной и светской православной интеллигенции. Но епископ был церковных политик, т.е. агитатор и деятель и посему, применяя ораторские приемы, намеренно сгущая краски, пытался заставить слушателей заглянуть глубоко внутрь той пропасти, куда падала православная Церковь. И ужаснувшись, нравственно переродиться, возродиться к новой жизни. Оригинальность работы еп. Андрея заключается в том, что он старался сделать общим достоянием идеи, выработанные православной мыслью, превратить их в руководство к действию. Неоднократно заявляя, что Церковь стоит на краю гибели, архиерей вдохновляется мыслью, что она еще жива, благодаря присутствию отдельных истинных служителей православия, благотворного влияния старообрядчества и, самое главное, тем, что «управляет русскою Церковью святитель Николай Чудотворец, и поэтому мы, несмотря на синод и обер-
49
прокуроров, не потеряли веры» (87, 429). Вот эта уверенность и надежда придавали силы епископу в его трудах, позволяли вскрывать язвы и бороться с идеями, чуждыми православию.
Владыка считает, что Церковь, связав себя с государственной властью, под ее воздействием преобразовала свои институты по образу и подобию того же государства: «на Моисеевом седалище сидели не духовные вожди народа, а губернаторы» (95, 590), у которых в подчинении находились духовные чиновники, не имевшие права (даже если бы пожелали) нести духовные начала в общественную жизнь русского общества. На протяжении веков идеи цезаропапизма отравляли церковный организм и, наконец, привели его к почти полному разложению. Под колокольный звон, заглушавший истинное пастырское служение, духовенство и интеллигенция вещали о «народе-богоносце», принимая за данность то, что достигается длительной и самоотверженной работой. Культивировалась слепая вера, а отправление мирянами религиозных обрядов приравнивалось к доказательствам гражданской лояльности. Но события февральской революции воочию показали, что «вся религиозность русского человека была вполне безсознательна, что христианство коснулось души русского народа очень слабо, что идеализация народа нашего как какого-то аскета — решительно ни на чем не основана» (115, 392). Триединая формула :— «православие, самодержавие и народность» оказалась мыльным пузырем: православный народ отказался стать на защиту самодержавия. Разрушив церковное общество, самодержавие, считает епископ, тем самым лишило массы нравственного влияния и духовного воздействия той силы, которая единственно могла быть идеологической опорой русской жизни.
Революция, уничтожившая царский деспотизм, открыла широкие возможности для развертывания церковной деятельности. Однако плевелы петровских реформ пустили глубокие корни в среде русского общества и ядом цезаропапизма парализовали нравственное самосознание духовенства и мирян. Временное правительство, по опре-
50
делению епископа Андрея, в лице революционного обер-прокурора явилось достойным преемником победонос-цевского ведомства и ставило проблему антиномии Церкви и государства на старую почву. Под видом революционных преобразований в новосозданном Синоде насаждались принципы подчинения Церкви политическим задачам новой власти. Обер-прокурор В.Н.Львов самолично решал важнейшие вопросы, игнорируя мнение духовенства*. Об этом писал еп. Андрей, открыто высказывались на Соборе протопресвитеры Щавельский и Любимов. В частности, вопреки призывам духовенства, у приходов были отобраны школы, коим отводилась ведущая роль в деле обновления церковной жизни. Новый глава Ведомства православного исповедания принимал решения, явно противоречащие канонам, и в своей работе опирался именно на те круги, которые недавно верой и правдой служили самодержавному цезаропапизму и уже были готовы трудиться под началом нарождавшейся новой власти, ибо принцип всеобъемлющего подчинения Церкви государственной власти с поразительным постоянством брался на вооружение различными политическими силами, независимо от классовых перегородок.
Именно так оценивает епископ угнетенное положение Церкви, и борьба всевозможных политических теорий не может поколебать его выводов о том, что все их выразители стараются поставить православие на службу партийным лозунгам и тем самым внести принцип, который преосвященный Андрей определил как «цезаропапизм наизнанку», под которым понимал охлократию всех цветов, вне зависимости от образовательного и имущественного ценза.
Привычное к подчинению духовенство почти беспрекословно повиновалось любому командному окрику светских властей: силы воинствующей Церкви были подорваны расколом XVI века и наиболее деятельная ее направила все свои усилия на укрепление и сохранение
* Это можно было предвидеть, зная о настроениях Львова в тот период, когда он возглавлял Церковную комиссию в Государственной думе.
51
часть древней традиции под ударами российской инквизиции. Высшая иерархия давно превратилась в церковных магнатов, а рядовое духовенство привыкло автоматически следовать рекомендациям «Церковного вестника», бывшего барометром самодержавной политики, и строго ограничивало деятельность клира внутрихрамовым исполнением треб. Произошла «атрофия нравственного чувства» (96, 595) и когда флюгер исчез вместе с царизмом, духовенство в растерянности опустило руки, ибо за два века разучилось самостоятельно мыслить и действовать. Вместе с самодержавием, которое было одновременно и идолом клира, и его охраной, был с корнем вырван авторитет церковной власти и народная ненависть, разбуженная революцией, обрушилась на православные святыни. Наступило время воздаяния за преступное сотрудничество с деспотизмом.
Яркой иллюстрацией раскола меежду клиром и массой верующих послужили дебаты на Соборе по поводу признания полномочий священника В.И. Востокова как депутата от мирян Уфимской епархии. Этот единственный случай избрания иерея мирянами был многими не понят: большинство Отдела личного состава Собора признало выборы недействительными (190, 40). Но Собор, тем не менее, нашел в себе силы утвердить священника в правах депутата и тем самым высказался в поддержку линии еп. Андрея, направленную на укрепление единства клира и мирян. Профессор церковного права Н.Д. Кузнецов так выразил свое мнение: «Если миряне дают предствительство клирику, то это явление нужно приветствовать, особенно в России, где в настоящее время большое разъединение между членами церковного общества» (190, 44). Дискуссия на 18-ом заседании Собора была внушительной демонстрацией успехов деятельности епископа Андрея в своей епархии.
В статье «Современные церковные настроения», написанной в сентябре 1917 года, епископ метко определяет и дает мастерскую характеристику трем направлениям церковной жизни, которые зародились давно, но в дни революции обнажили свое естество. Содержание статьи звучит и ныне настолько актуально, что создается впе-
52
чатление, будто владыка Андрей рисует обстановку, сложившуюся в русской православной Церкви к последней четверти XX века.
Первое — церковно-монархическое, наиболее сильная и сплоченная партия бьшших читателей скворцовского «Колокола» и устроумовского «Церковно-общественного вестника», стремящаяся оставить Церковь на ее прежних позициях, заморозить в принципах беспрекословного служения светской власти и не допустить развития церковно-общественной жизни. Эта группа продолжает распространять яд государственной антицерковности, который «долго еще будет держаться в мыслях и чувствах людей, по недоразумению считающих себя церковными деятелями», (95, 591).
Второе течение — церковный оппортунизм, который епископ характеризует как лень в области мысли и инстинкт самосохранения в области чувств. Эта группа наиболее ненавистна епископу в силу ее бесхребетности, болотного застоя, засасывающего всякое проявление чистого духа возрождения и устроения истинной церковности: «Здесь люди стремятся только к наибольшей приспособляемости... Нужно им только то, что называется — «чтобы и волки были сыты и овцы целы». Поэтому волчьи аппетиты тут не отрицаются и не осуждаются. И это направление квази-церковной жизни готово мириться решительно со всем! Только бы все было мирно и тихо: чтобы все было, по крайней мере, снаружи «шито-крыто», хотя бы изнутри церковной жизни все было преисполнено всяких гадов» (95, 291-292). Ради сохранения внешней оболочки Церкви представители этого направления готовы пожертвовать внутренним духовным содержанием православной истины. Но вера держится не дипломами, а мучениками.