Жизнь и приключения Мартина Чезлвита (главы I-XXVI)
Шрифт:
Дом мистера Пекснифа находится более чем за тысячу миль от нас, и высокими спутниками нашего счастливого повествования снова становятся Свобода и Нравственность. Снова мы дышим благодатным воздухом независимости, снова созерцаем с благоговейным трепетом ту высокую нравственность, которая отнюдь не намерена воздавать кесарю кесарево; снова вдыхаем священную атмосферу, воспитавшую того благородного патриота - о, сколько нашлось у него подражателей!
– который мечтал о свободе в объятиях рабыни, а наутро продавал с публичного торга ее и своих детей *.
Как стучат и лязгают колеса, как дрожат рельсы, когда поезд несется вперед! Но вот завыл паровоз, словно его бьют и терзают, как живого раба, и он корчится в муках. Пустая фантазия! Сталь и железо ценятся в этой республике гораздо выше плоти и крови. Если это хитроумное создание рук человеческих заставить работать сверх сил, оно в самом себе найдет средства для мщения; а несчастный механизм, созданный божественной рукой, не обладает такими опасными свойствами - его можно гнуть, ломать и калечить сколько угодно надсмотрщику! Взгляните на этот паровоз! Удовлетворяя оскорбленный закон, налагающий взыскания и штрафы, человек заплатит гораздо дороже, если в разрушительном буйстве искорежит эту бесчувственную массу металла, чем если убьет двадцать себе подобных.
Машинист того поезда, шум которого привлек наше внимание в начале главы, не смущался такими размышлениями; маловероятно, чтобы его вообще тревожили какие-нибудь мысли. Сидя в равнодушной позе, скрестив руки я положив ногу на ногу, он курил, прислонившись к стенке; и кроме тех случаев, когда он выражал коротким, как его трубка, ворчаньем одобрение кочегару, который от нечего делать швырял дровами в коров, забредавших на рельсы, он сохранял невозмутимое спокойствие, как если бы паровоз интересовал его не больше какого-нибудь поросенка. Несмотря на полную неподвижность этого должностного лица и его душевное равновесие, поезд шел полным ходом, и так как рельсы были уложены очень небрежно, его потряхивало и подталкивало на ходу довольно часто и довольно ощутительно.
Паровоз тащил за собой три длинных крытых вагона: вагон для дам, вагон для мужчин и вагон для негров - последний из уважения к его пассажирам был выкрашен в черную краску. Мартин с Марком Тэпли ехали в первом вагоне, самом удобном; он был далеко не полон, а потому в него пускали также и джентльменов, лишенных, как и они, удовольствия ехать со своими дамами. Оба они сидели рядом и были заняты серьезным разговором.
– Значит, Марк, - говорил Мартин, озабоченно глядя на своего спутника, - вы рады, что мы распростились с Нью-Йорком?
– Да, сэр, - сказал Марк, - я рад. Очень даже рад!
– Разве вам там не было "весело"?
– спросил Мартин.
– Наоборот, сэр, - ответил Марк.
– Самой веселой неделей в моей жизни была как раз эта неделя у Паукинсов.
– Что вы думаете о нашем будущем?
– спросил Мартин с таким выражением, которое ясно говорило, что он долго не решался задать этот вопрос.
– Чего уж лучше, сэр, - ответил Марк.
– Невозможно подобрать для города название удачнее, чем Долина Эдема. Лучше и не придумаешь места, где поселиться, как в Долине Эдема. А еще говорят, - прибавил Марк, помолчав, там уйма змей, - значит, все, как полагается, на своем месте.
Лицо Марка нисколько не омрачилось при этом радостном сообщении, наоборот - так просияло, что посторонний человек мог бы предположить, будто он всю жизнь стремился попасть в общество змей и теперь с восторгом приветствует исполнение своих заветных желаний.
– Кто это вам сказал?
– сурово спросил Мартин.
– Один военный, офицер.
– Подите вы к черту, только насмешили!
– воскликнул Мартин, невольно расхохотавшись.
– Какой офицер? Вы же знаете, что их тут видимо-невидимо.
– Как огородных пугал в Англии, сэр, - подхватил Марк, - те тоже военные, вроде здешнего ополчения: мундир, жилет, а внутри палка. Ха-ха! Не обращайте внимания, сэр, это со мной бывает. Не могу не смеяться. Ну как же! Один из этих захватчиков-победителей у Паукинсов говорит мне: "Верно ли, я слышал, - говорит, и не то чтобы гнусит, а так, будто у него в носу сидит пробка где-то очень глубоко, - верно ли, что вы едете в Долину Эдема?" - "Я тоже слыхал что-то в этом роде", - говорю я. "О!
– говорит он.
– Так если вам случится там лечь в кровать, а это может случиться, говорит, со временем цивилизация все совершенствуется, так не забудьте захватить с собой топор". Я гляжу на него во все глаза. "Блохи?"- спрашиваю. "Хуже", - говорит он. "Вампиры?" - спрашиваю. "Хуже", - говорит он. "Так что же еще?" - спрашиваю. "А еще змеи, - говорит он, - гремучие змеи. До некоторой степени вы правы, незнакомец. Всякая мелочь там тоже водится, разные кусачие кровопийцы, которые любят пастись на человеческой шкуре, только на них обращать внимания нечего, с ними даже веселей. А вот змеи, говорит, против них вы будете возражать; как проснетесь и увидите, что она стоит торчком на вашей постели, вроде штопора без ручки, так прямо и рубите ее сплеча, она ядовитая".
– Почему вы мне раньше этого не сказали?
– воскликнул Мартин с таким выражением лица, которое являло полную противоположность жизнерадостной улыбке Марка.
– Как-то не догадался, сэр, - сказал Марк.
– В одно ухо влетело, в другое вылетело. А впрочем, господь с ним, он, наверно, из другой земельной компании и выдумал всю эту историю, чтобы мы ехали к нему в Эдем, а не к его конкурентам.
– Это, пожалуй, возможно, - заметил Мартин.
– Сказать по чести, я на это сильно надеюсь.
– Я в этом уверен, сэр, - возразил Марк, который гак необычайно воодушевился под влиянием своего анекдота, что на минуту позабыл, как это может подействовать на его хозяина, - ведь нам все-таки надо жить, знаете ли.
– Жить!
– воскликнул Мартин.
– Да, легко сказать! А если мы не проснемся, когда змеи начнут извиваться штопором у нас на кровати?
– А между тем это факт, - сказал чей-то голос так близко от его уха, что ему стало щекотно.
– Это прискорбная истина.
Мартин оглянулся и увидел, что незнакомец, сидевший на задней скамейке, просунул голову между ним и Марком и прислушивается к их разговору, опершись подбородком на спинку скамьи. По внешности он был такой же вялый и безжизненный, как и большинство встречавшихся им здесь джентльменов; щеки у него были такие втянутые, как будто он все время их всасывал, да и цвет лица не стал от загара здоровее, а сделался каким-то грязно-желтым. Его блестящие черные глаза были полузакрыты, и глядел он как-то искоса, словно говоря: "Вам меня не перехитрить: и хочется, да не выйдет". Наклонившись вперед, незнакомец небрежно упирался руками в колени; в левой руке он держал плитку табаку, как английские фермеры держат кусок сыра, а в правой перочинный ножик. Он так бесцеремонно вмешался в разговор, как будто его давным-давно пригласили принять в нем участие, выслушать обе стороны и осчастливить их, изложив свое мнение; видно, ему и в голову не приходило, что с ним, быть может, вовсе не желают знакомиться и посвящать его в свои личные дела; это его так же мало тревожило, как какого-нибудь медведя или бизона.