Жизнь и приключения Мартина Чезлвита (главы I-XXVI)
Шрифт:
– Ах!
– вздохнула миссис Гэмп, впадая в раздумье над порцией горячего напитка стоимостью в шиллинг, - как это приятно, когда ты всем доволен, кругом-то ведь юдоль! Как это приятно ухаживать за больными, лишь бы им было хорошо, а о себе даже и не думать, пока ты в силах оказать услугу! Ничего лучше этого огурца просто быть не может! Никогда в жизни такого не едала.
Она рассуждала в том же духе, пока стакан не опустел, после чего дала пациенту капли самым простым способом, а именно, сдавила ему горло так, что он захрипел и раскрыл рот, и в ту же минуту влила туда лекарство.
– Подушку-то я чуть не забыла, право!
– спохватилась миссис Гэмп, вытаскивая ее из-под головы больного.
– Ну вот! Теперь он у меня устроен как нельзя лучше. Надо и мне самой тоже как-нибудь устроиться.
Для этой цели она принялась сооружать на кресле временную постель, приставив для ног второе кресло. Наладив себе самое удобное ложе, какое дозволяли обстоятельства, она достала из своего узла ночной чепец невероятных размеров, по форме напоминавший капустный кочан, и очень долго и заботливо прилаживала и завязывала этот головной убор, предварительно сняв облезлые фальшивые локоны, которые никого не могли ввести в обман и потому вряд ли даже заслуживали названия фальшивых. Из того же узла она вытащила ночную кофту, в которую и облачилась. Наконец она извлекла оттуда шинель караульного, завязала рукава вокруг шеи - и стало похоже, что это два человека; а если смотреть сзади - казалось, будто ее обнимает какой-то служивый старых времен.
Покончив со всеми этими приготовлениями, она зажгла тростниковую свечу, улеглась на своем ложе и уснула. Мрачно и темно стало в комнате, отовсюду поползли зловещие тени. Отдаленный шум на улицах постепенно умолк; в доме стало тихо, как в гробу; мертвое молчание ночи притаилось в стенах города.
О тяжкий, тяжкий час! О измученная душа, блуждающая в потемках прошлого, неспособная оторваться от горестного настоящего; душа, что влачит тяжелую цепь забот сквозь мрачное великолепие пиров и празднеств, ища хотя бы минуты забвения в давно покинутых местах детских игр и вчерашнего веселья и повсюду находя лишь смутные видения, вселяющие страх! О тяжкий, тяжкий час! Что в сравнении с этим все странствования Каина!
И все время, не зная ни минуты покоя, горячая голова металась взад и вперед. И время от времени усталость, злоба, страдание и удивление прорывались очень явственно среди этих мук, но никогда - словами. И, наконец, в торжественный час полуночи, больной начал разговаривать, словно незримые спутники окружали его ложе; он то в страхе дожидался ответа, то спрашивал кого-то, то отвечал сам.
Миссис Гэмп проснулась и села в кресле, причем на стену легла огромная тень ночного сторожа, борющегося со своим пленником.
– Ну! Придержите язык!
– воскликнула она сурово и укоризненно.
– Нечего тут шум поднимать.
Лицо больного не изменилось, голова его все так же металась, он продолжал бормотать все так же бессвязно.
– Так я и знала, что это ненадолго, уж очень сладко я уснула, говорила миссис Гэмп, слезая с кресла и сердито вздрагивая.
– Черт разгулялся, должно быть, до чего ночь холодная!
– Не пейте так много!
– закричал больной.
– Вы нас всех погубите. Разве вы не видите, как убывает фонтан? Смотрите, здесь только что сверкала вода!
– Сверкала вода, как бы не так!
– сказала миссис Гэмп.
– А вот у меня, пожалуй, сейчас засверкает чашечка чаю. Ну, нечего так шуметь!
Больной разразился хохотом и смеялся долго, пока смех не перешел в жалобный стон. Резко оборвав стон, он с болезненной непоследовательностью начал считать - и очень быстро:
– Раз, два, три, четыре, пять, шесть...
– "Раз, два - кружева, - отозвалась миссис Гэмп, которая разводила огонь, стоя на коленях, - три, четыре, - прищемили"... Хоть бы вы язык себе прищемили, молодой человек... "пять, шесть - дров не счесть". Мне бы сюда два-три поленца, чайник и закипел бы.
В ожидании этого желанного результата, она уселась так близко к каминной решетке (которая была очень высока), что упиралась в нее лбом, и некоторое время разгоняла дремоту, водя носом взад и вперед по медному верху решетки. При этом она все время сопровождала беглыми комментариями бред больного, метавшегося в кровати.
– Всего пятьсот двадцать один человек, одеты одинаково, с одинаково искаженными лицами, вошли в окно, а вышли в двери!
– кричал больной тревожно.
– Смотрите! Пятьсот двадцать два, двадцать три, двадцать четыре. Видите вы их?
– Еще бы! Как же не видеть, - сказала миссис Гэмп, - всех вижу, вон они, с номерами, как на кэбах - гак, что ли?
– Ущипните меня! Чтобы я знал, что мне не кажется! Ущипните меня!
– Вот закипит чайник, буду нам давать лекарство, - невозмутимо отвечала миссис Гэмп, - тогда и ущипну. Да еще как ущипну, если не успокоитесь.
– Пятьсот двадцать восемь, пятьсот двадцать девять, пятьсот тридцать... Смотрите!
– Ну, что там еще?
– спросила миссис Гэмп.
– Идут по четверо в ряд, каждый взял под руку соседа, а другому соседу положил руку на плечо. Что это у них на флаге и на рукавах?
– Пауки, может?
– сказала миссис Гэмп.
– Креп! Черный креп! Боже мой, зачем они носят его на виду?
– А как же еще носить черный креп? Не прятать же, - возразила миссис Гэмп.
– Помолчите-ка лучше, успокойтесь.
Огонь к этому времени начал распространять благотворное тепло, и миссис Гэмп притихла; она все медленнее и медленнее водила носом по каминной решетке и, наконец, впала в глубокую дремоту. Она проснулась оттого, что (как ей показалось) на всю комнату прозвучало знакомое ей имя:
– Чезлвит!
Крик был такой громкий, такой явственный, и в нем звучала такая мольба и мука, что миссис Гэмп вскочила и в испуге бросилась к двери. Ей представилось, будто в коридоре полно народу, будто прибежали сказать ей, что в доме Чезлвитов пожар. Но все было пусто, нигде ни души. Она открыла окно и выглянула наружу: лишь темные, тусклые, нагоняющие тоску крыши домов. Возвращаясь на свое место, она мимоходом взглянула на больного. Все то же, только примолк. Миссис Гэмп стало так жарко, что она сбросила шинель и обмахнулась платком.