Жизнь и приключения Заморыша
Шрифт:
– Дурак! Не знаешь, так не говори, - прошептал Илька. Эта кузница не наша, понял?
– А чья ж она?
– тоже шепотом спросил я.
– Пулькина, Дулькина да Акулькина. Много будешь знать, скоро состаришься.
– А ты не врешь?
– А когда я тебе врал?
– удивился Илька.
– Может, скажешь, про подкову соврал? Так хоть Гаврилу спроси, я всякую лошадь подкую. А что отец турнул меня сегодня, так это потому...
– Илька замялся.
– Недавно жеребец здорово... Гаврилу копытом долбанул; ну, отец теперь и гонит меня от лошадей. Опасается.
Конечно, может, так оно и есть. Ведь умеет же Илька горн раздувать, умеет молотком стучать по раскаленному железу и что-то выковывать, - отчего б ему и лошадь не подковать? Однажды, когда у нас в классе покосилась доска, Илька отковал железную петлю, прибил ее, и доска опять выпрямилась. Правду сказать, я даже завидовал Ильке, что он все умеет.
– А этот пистолет ты тоже сам сделал?
– спросил я.
По лицу Ильки было заметно, что он, как всегда, ответит: "Нет, бабушка троюродная", но, наверно, ему в последний момент стало стыдно, и он признался:
– Я этого еще не умею. Дай время - сделаю.
– И неожиданно пропел:
Сами набьем мы патроны,
К ружьям привинтим штыки!
– Илька,- воскликнул я, - так ты и вправду будешь стрелять в городовых?!
Но Илька только загадочно посмотрел куда-то вдаль и ничего не ответил.
– Вот видишь, какой ты, - упрекнул я его.
– Все что-то скрываешь от меня. А я еще хотел рассказать тебе, чего не рассказал бы никому другому.
– "А что ты хотел рассказать?
– с любопытством спросил Илька.
– Ну, расскажи! Расскажи, ну?
Я знал, что, если Илька пристанет, от него никакими увертками не отделаешься. Да и самому мне давно хотелось облегчить душу. Попробовал я поделиться с братом Витей тем, что меня мучит уже давно, и тем, о чем я часто мечтаю, но тот даже не дослушал до конца. Как всегда, он только презрительно хмыкнул и сказал, что я еще мал и глуп.
– Хорошо, Илька, я расскажу, только ты побожись, что никому...
– Да божусь, божусь!.. Ни раку, ни маку, ни дяде Паше, ни тете Глаше, даже ершу - и тому не скажу. Говори, ну?
Я привстал и посмотрел по сторонам. По-прежнему не было видно ни души. Огромное красное солнце уже опустилось к краю поля и назойливо светило прямо в глаза. Илька тоже привстал и тоже огляделся. Убедившись, что нас никто подслушать не может, мы опять сели. Я тихо, но решительно сказал:
– Знай, я решил освободить Петра.
– Что-что?
– уставился на меня Илька.
– Кого освободить?
И я рассказал, как три года назад пришел к нам в чайную человек огромной силы и остался у нас работать половым, как мы подружились с ним, как мы скитались по Крыму, как выступали в цирке в Симферополе и как из-за меня там его арестовали и отправили на каторгу.
Илька слушал, будто я читал ему очередной выпуск "Похождений Ната Пинкертона", полуоткрыв рот и не спуская с меня удивленных глаз.
– Да ты все врешь!
– крикнул он и хлопнул меня ладонью по плечу.
– Я ж тебя знаю! Тебе б только сказки рассказывать. Ну признайся: наврал ведь, а?
– Нет, Илька, я даже не все тебе рассказал.
– И то правда, что ты был турецким барабанщиком?
– Правда. Да вот, хочешь, я тебе этот турецкий марш спою?
– Я взял ручку и карандаш и забарабанил ими по Илькиной ноге, напевая: "Туру-рум, туру-рум, туру-туру-туру-рум".
То, что я так уверенно спел марш, Ильку сразу убедило. Он только спросил:
– А почему ты считаешь, что твой Петр попал на каторгу из-за тебя? Не ты ж его выдал.
– Конечно, из-за меня. Если б я к нему не пристал, он уехал бы в Турцию, жил бы там на свободе.
Илька немного подумал.
– Ну, в Турции тоже не мед. Ихний султан почище нашего Николая будет.
– А ты откуда знаешь?
– недоверчиво спросил я.
Илька опять загадочно прищурился.
– Знаю. Я, брат, все знаю. Вот лучше скажи, как же ты думаешь его освободить.
– Как? Обыкновенно!
– храбро ответил я.
– Приеду, поубиваю стражников - и освобожу.
– Ну и дурак, - спокойно сказал Илька.
Я и сам понимал, что дурак, но все-таки спросил:
– Почему?
– Во-первых, ты знаешь, где она находится, эта каторга? Каторг, брат, много.
– Не знаю, - признался я.
– Во-вторых, есть у тебя деньги, чтоб доехать туда?
– Я - зайцем.
– Зайцем, брат, и за сто лет не доедешь. На каждой станции выбрасывать будут. В-четвертых...
– В-третьих, - поправил я.
– В-четвертых, - продолжал упрямо Илька, - куда тебе, заморышу, поубивать стражников! Я и то одним пальцем могу тебя перешибить, а стражник на тебя дунет - и ты свалишься.
Все это было правильно. Я растерянно молчал.
– То-то, - сказал Илька.
– А в-третьих, надо быть гипнотизером.
– Что-о? Гипнотизером?
– удивился я,
– Или индусским йогом.
– Да зачем же?
– не понимал я.
– Зачем, зачем... Очень просто: приедешь, загипно* тизируешь стражников и прикажешь выпустить Петра, Они не только выпустят, а еще и колбасы, и сала, и буханку хлеба на дорогу дадут.
Я сначала опешил, а потом сказал:
– Сам ты дурак, Илька! Какой же я индус?
– А дурак, так незачем со мной и разговаривать, - обиделся он.
– Да я и не собираюсь больше говорить. Я даже жалею, что рассказал тебе про Петра. Я тебе про дело, а ты про йогов.
– Ну и не говори. Подумаешь, за язык его тянули!
Так, слово за слово, мы поссорились.
Я схватил книжки и ушел.
Я ГОТОВЛЮСЬ СТАТЬ ГИПНОТИЗЕРОМ
Мы по-прежнему жили в чайной-читальне общества трезвости, посредине базарной площади, в окружении бакалейных лавок, лотков со свежими судаками и рыбцами, возов с картошкой и капустой, сапожных, слесарных и лудильных будок. К базарному гомону мы давно привыкли и уже не замечали его. Как и раньше, никакой трезвости у нас не было: ходили к нам босяки, нищие, мелкие жулики - сплошь все пропойцы. Только дамыпатронессы, после того как Петр помазал грязной тряпкой купчиху Медведеву по лицу, стали реже к нам заглядывать. Да вот еще сильно поседела голова у отца.