Жизнь Маркоса де Обрегон
Шрифт:
Глава XIX
Но кто или как сможет рассказать о свойствах языка, хотя он сам обладает свободной волей, не будучи зависимым от другой части тела, чтобы говорить о себе? Некоторые говорят, что по форме он похож на наконечник копья, но ошибаются, потому что он не настолько широк в широкой своей части и не настолько остроконечен в конце. Мне же кажется, что он имеет форму змеиной головы, и кто захотел бы убедиться в этом, тот пусть посмотрит на язык, глядясь в зеркало, и он найдет то, что я говорю: он увидит, какой легкой подвижностью он обладает, более быстрой, чем все остальные части тела; как от собственного своего движения он удлиняется и сокращается, суживается и расширяется, с какой легкостью поднимается он вверх рта и опускается вниз и движется к одной губе и к другой; как он выходит наружу и возвращается внутрь, причем не видно, благодаря чему он удлиняется и куда он скрывается; и когда глядишь на него при всех этих изменениях, то он кажется змеей, находящейся у отверстия своей пещеры и могущей выйти из нее или не выходить. И, наконец, выходит, имея для своей охраны и защиты два заграждения из зубов и губ, которые препятствуют ему свободно говорить; но из-за этого он не перестает говорить все, что ему приказывают, а иногда и гораздо больше, чем ему приказывают. Гнусный порок, какой обыкновенно встречается у людей очень низкого происхождения, как у торговок рыбой и прачек; и если они люди, если они сходны по рождению и нравам, то они захотели бы скорее быть немыми, чем говорить столько и так дурно, если бы подумали, как это важно для
Все раны, какие наносит человек рукой, остаются там, где они получены. Если оскорбление нанесено ударом ноги, то вред оттуда не переходит на другое место. Но рана, нанесенная языком, – как говорит ученейший Педро де Валенсья, [209] – распространяется и расширяется таким же самым образом, как движение, вызываемое камнем в луже воды, которое распространяется во все стороны, или как звук, который разрастается и разносится по воздуху во все стороны; ибо слово, однажды сказанное, не может возвратиться к своему хозяину и не является господином того, что оно могло содержать в себе и что оно распространило. Несколько лет назад называли сатириком того, кто обладает низменным языком; но неправильно, потому что одно не родственно другому; ибо сатиры рождаются не из яда языка, а из ревностного стремления порицать порок, так как, хотя он и не чувствителен сам по себе, он порицается в том, кто его имеет. Но голод и жажда низменного языка не вызывают такого размышления, как то, какое составляет сатиру; а если бы он обладал им или временем, чтобы подумать о непристойностях, то он не нападал бы так легко на честь ближнего. Тот философ, который ответил, – когда его спросили, укус какого животного наиболее ядовит, – что из злых – клеветника, а из кротких – льстеца, – не объявил, кто поистине называется льстецом; ибо в действительности лесть – это ложь, любезно сказанная в похвалу присутствующему, как, например, если невежественного человека назвали бы ученым или безобразную женщину назвали бы красивой.
209
Педро де Валенсья (1555–1620) – получил юридическое образование и ученую степень в Саламанке, занимался юриспруденцией, изучал греческих и римских авторов.
Это действительно ласкательство и признанная лесть, и большая низость произносить ее и еще большее невежество соглашаться с ней; но не назовется лестью, если женщину, которая обладает посредственной красотой и нравится, назвать очень красивой, или мужчине с приличной фигурой сказать, что он изящен; не будет лестью, если тому, кто своим пением доставляет удовольствие слушающему его, сказать, что он Орфей, [210] или сказать очень посредственному поэту, что он Гораций: [211] потому что должно быть кое-что преувеличено, чтобы души поощрялись продвигаться вперед в добродетельных поступках; ибо если честь есть награда за добродетель, а это действительно так, – то как узнает добродетельный мнение, какое существует о нем в народе, если оно не высказывается ему в глаза и если его не ободрят, чтобы он продолжал с каждым днем заслуживать все больше и больше? Поэтому сказать хорошее от себя самого тому, у кого есть на чем обосновать это, это значит не льстить, а поставить его в известность об этом, чтобы он не останавливался в своем добром намерении; и тот, кто это говорит, если он умеет это сказать, ведет себя как любезный человек и как судья, знающий, что приличествует хорошим качествам. Кто будет столь бесчеловечен, что сочтет за лесть сказать Лопе де Вега, что в древности не было более превосходного гения на том пути, по какому он следовал? [212] Или кто будет столь глуп, что назовет кого-нибудь великим поэтом потому, что тот умеет остроумно бросить четыре остроумных строчки?
210
Согласно греческой мифологии, пение и игра на лире легендарного музыканта Орфея останавливали течение рек и делали кроткими хищных зверей.
211
Римский поэт I в. до. н. э. Гораций в эпоху Возрождения считался величайшим авторитетом. Помимо его стихов, большую роль в этом сыграла его поэтика – стихотворное послание «De arte poetica».
212
Среди своих современников Лопе де Вега (1562–1635) пользовался огромной популярностью. Он был признанным властелином сцены, и в современной ему испанской драматургии играл ведущую роль.
Все это является делом языка, который, если он подобен языку этого болтуна, все уничтожает и всему вредит, так же скрывая дурное, как и подрывая доверие к хорошему; потому что чрезмерность не может вместить в себя поступков справедливости, и в особенности, если большая болтливость присуща женщине невежественной и красивой, потому что для мужчины сосредоточенного и занимающегося наукой она делает в доме больше шума и мешает больше, чем курятник с двумя сотнями кур. Болтовня полна тысячи неудобств, и мало болтунов или даже ни одного я не видел исправившимся; потому что чем больше они живут и болтают, тем больше возрастает распущенность в болтовне и убеждение, что они могут это делать. Умеренная разговорчивость услаждает слух, порождает расположение и любовь в том, кто это слушает, и создает гармонию в слушателе, потому что нет четырех согласованных голосов, которые так захватывали бы.
Но что было бы из музыки голосов, если бы не было языка, который произносит слоги и образует ноты? Певцы уподобились бы коровам у ручья или подающим воду колесам в действии. И, хотя я плохо применяю даваемое мною наставление говорить мало, я не могу оставить без осуждения род людей, которые, начав говорить, уподобляются колесу из ракет, которое не останавливается, пока не израсходуется весь порох. Они невежливы, так как не слушают, что им отвечают, и становятся ненавистными для всех.
Надлежит говорить то, что необходимо, отвечая и своевременным или вызванным
213
Падре фрай Грегорио де Педроса – монах ордена Иеронима и королевский проповедник, современник Эспинеля.
214
Маэстро Ортенсио – Ортенсио Фелис Парависино.
215
Падре Салабланка – Диего де Хесус (род. 1570), монах ордена босых кармелитов, пользовался большой популярностью как проповедник.
В эту ночь я отдохнул в селении, лежащем вблизи от дороги, которое называется Касаравонела [216] и изобилует апельсинами и лимонами, обладает большим количеством воды и прохлады и расположено у подножья очень высоких скал.
Глава XX
Поутру я отправился в путь посреди этих неровностей скал и очень густых лесов, причем заметил одну странность среди многих, какие есть во всей этой округе. Из скалы бил большой фонтан воды, с огромной силой вырывавшийся наружу, как будто он был сделан руками человека; в фонтане, обращенном на восток, вода была очень теплая, скорее горячая, а с другой стороны скалы бил другой фонтан, соответствующий первому, с ледяной водой, – он был обращен на запад; в одном месте – цветущий розмарин, а в двух шагах – он еще без листьев, а другие с зелеными ягодами, а немного дальше – уже с черными ягодами. Все, что расположено в сторону Малаги, очень весеннее, а лежащее в сторону Ронды – очень зимнее; и так это всю дорогу.
216
Касаравонела… – Городок близ Ронды, на обращенном к морю склоне хребта Сьерра-Бермеха.
Среди этих деревьев на дороге, изобилующей родниками и водопадами, падающими с высочайших, заросших кустарником скал и гор, среди очень густых дубов, мастиковых деревьев и каменных дубов, я был совершенно один и размышлял о странных вещах, какие создает природа, – когда неожиданно столкнулся с переселением цыган на ручье, называемом Девичьим ручьем, что заставило бы меня повернуть назад, если бы они меня уже не увидели, потому что мне сейчас же представились убийства, случавшиеся в то время по дорогам и совершенные цыганами и морисками; [217] и так как дорога была мало посещаемая, а я был один и без всякой надежды, что могут пройти люди, которые сопутствовали бы мне, я сказал им, собрав все свое мужество, в то самое время как они начали просить у меня милостыни:
217
К морискам и появившимся в Испании в XV в. цыганам испанцы питали поддерживаемую церковной пропагандой национальную вражду. Можно думать, что приписываемые им убийства путников в действительности совершались испанскими разбойниками, среди которых морисков и цыган не было, потому что, как и другие испанцы, разбойники избегали общаться с ними.
– Добрый путь добрым людям.
Они в это время пили воду, а я предложил им вина и протянул им бурдюк с Педро Хименес [218] из Малаги и бывший со мной хлеб, чему они очень обрадовались; но они не переставали говорить и просить еще и еще. У меня есть обычай, и каждый путешествующий в одиночестве должен его иметь, – именно: разменивать в городе серебро или золото, какое понадобится во время пути от одного города до другого, потому что весьма опасно доставать золото или серебро в вентах или по дороге, а имея в кармане мелочь, я вынул пригоршню, которую роздал, и каждого наделил милостыней – никогда за всю свою жизнь я не раздавал с большей охотой, – по моему мнению, достаточной. Цыганки ехали по две на кобылах и на очень тощих некрупных лошадях; дети – по трое и по четверо на нескольких хромых и разбитых осликах. Плуты цыгане шли пешком, свободные как ветер, и тогда они мне показались очень высокими и здоровыми, ибо страх делает вещи большими, чем они есть на самом деле; дорога была узка и камениста, усеяна корнями множества очень густых деревьев, и мул спотыкался на каждом шагу. Цыгане хлопали его руками по крупу, и мне показалось, что им хотелось бы хлопнуть меня по самой душе; потому что я ехал по самой низкой и узкой части дороги, а цыгане по сторонам выше меня, по тропинкам, заплетенным тысячей кустов поросли каменного дуба и мастиковых деревьев, так что каждый момент мне казалось, что они уже собираются наброситься на меня. Среди этого смущения и страха, когда я ехал, внимательно смотря по сторонам, двигая при этом только глазами и сохраняя не подвижным лицо, внезапно подошел цыган и схватил мула под уздцы у самой нижней челюсти, и когда я уже готов был броситься на землю, мошенник цыган сказал:
218
Педро Хименес (или Перохименес) – вино из белого хересского винограда.
– Зубы уже закрылись, [219] сеньор мой.
«Пусть для тебя будет закрыт, – сказал я про себя, – вход на небо, мошенник, что нагнал на меня такого страха».
Они спросили меня, не хочу ли я выменять мула. Измученный предыдущим несчастьем и напуганный тем, что могло случиться, но соображая, что их желанием было обокрасть меня и что я не мог заставить их отстать от меня иначе, как только надеждой на более крупную добычу, с самым спокойным видом, на какой я был способен, я вынул еще мелочи и, раздавая ее им, сказал:
219
Зубы уже закрылись… – то есть перестали изменяться и по ним нельзя было определить возраст лошади или, как в данном случае, мула.
– Конечно, друзья мои, я сделал бы это очень охотно; но позади я оставил своего друга, купца, так как у него устал мул, на котором он везет груз денег, и я еду в селение за вьючными животными, чтобы перевезти эту поклажу.
Услышав, что я говорю об одиноком купце, усталом муле, денежной поклаже, они сказали:
– Поезжайте, ваша милость, в добрый час, а в Ронде мы заслужим вам милостыню, которую вы нам подали.
Я пришпорил мула и заставил его бежать по этой заросшей кустарником скалистой местности гораздо быстрее, чем ему хотелось бы.