Жизнь Маркоса де Обрегон

Эспинель Висенте

Благодаря свидетельству письма я окончательно убедился в истине того, что говорила мне сеньора Камила, и поверил, что полученное угощение и те, какие я еще должен был получить, были за счет этого знатного кабальеро Аврелио. Потом она сказала мне, чтобы я перенес в ее дом свое платье или дорожную сумку, потому что все время, пока я буду в Венеции, я не должен есть и спать где-нибудь кроме ее дома и должен жить целиком на ее счет. Я счел себя в высшей степени обязанным и сказал ей, что у меня нет ни дорожной сумки, ни других вещей, кроме моей собственной персоны; и она велела тогда служанке принести для меня маленькую шкатулку. Та принесла шкатулку редкостной работы; она передала мне ключ от нее и сказала, чтобы я положил туда свои бумаги и хранил их, потому что в Венеции очень опасно из-за воров. Я обрадовался этой шкатулке и положил в нее свои бумаги, деньги и драгоценность, которую она рассматривала с большим удовольствием и тысячу раз целовала, так как это была вещь ее невестки, которую она, по ее словам, любила бесконечно. Я запер шкатулку

на ключ и попросил ее взять на себя хранение шкатулки. Она ответила, что лучше, если она останется у меня, на тот случай, если я захочу взять деньги, хотя они мне и не могут понадобиться, пока я буду в Венеции. Я сказал ей, что все равно, понадобятся они мне или нет, будет лучше, если они будут у нее, а не у меня. Настаивая, – хотя она и отказывалась от этого, – я в конце концов заставил ее взять шкатулку на хранение.

Вечером у меня был превосходный ужин, украшенный ее любезным присутствием, потому что она действительно была очень красива. Я был очень доволен этим вечером, поужинав за счет такой любезной дамы.

Глава IX

На следующее утро она посетила меня, спросила меня, как я себя чувствую, и сказала, чтобы я без всякого стеснения требовал, если мне что-либо понадобится, потому что она уходит в гости к одной знатной сеньоре, и если она не возвратится к обеду, то ее слуги и служанки будут в моем распоряжении. Она не пришла к обеду и не показывалась весь день. Я ждал ее до ночи, но она так и не пришла. Меня не переставало смущать некоторое подозрение, и я все думал о том, не могла ли здесь каким-нибудь образом таиться западня или обман, потому что она говорила мне, чтобы я в Венеции не доверял ни одной женщине, сколь бы благородной она мне ни казалась, так как они меня непременно обманут. Но, размыслив, что тех сведений, какие были в том письме, она не могла узнать никаким иным путем, кроме как от самого Аврелио, я успокоился.

На другой день, так как она не пришла ко мне утром в тот час, как накануне, и не приходила долго спустя после этого, я спросил у одного из слуг дома, встала ли сеньора Камила, а он мне ответил, что в этом доме не было такой женщины. Я повторил ему свой вопрос, и он опять ответил мне то же самое. Но другой слуга, которому, вероятно, было дано указание, подошел ко мне и спросил, что мне от нее нужно, так как она ушла навестить одну больную сеньору. Я притворился, что успокоился на этом, но спросил наедине у другого слуги, был ли это ее дом. Тот мне ответил, что он ничего не знает, кроме того, что этот зал был нанят для одного знатного испанского кабальеро.

Я замолчал и пошел в свою прежнюю гостиницу, чтобы расспросить, не знают ли там этой сеньоры, которая приходила разыскивать меня, или не знают ли, где она жила. Один из бывших там сейчас же ответил мне:

– Никто не сможет указать вам ее дом лучше того, кто прибыл сюда вместе с вами и кого вы отослали с конем, потому что он приходил с ней и показывал ей, где вы живете. А она, которую вы принимаете за знатную даму, – простая куртизанка, живущая мошенничеством и обманами.

Не ответив ему ни слова, я ушел в отчаянии, видя, что мои деньги, драгоценности и бумаги похищены у меня благодаря мошенничеству моего провожатого, который сообщил ей о том, что у меня было, и, основываясь на этих сведениях, она сочинила показанное мне письмо. [425] Но вспомнив, что она сама предостерегала меня от обмана, который она мне устроила, я немного успокоился и пошел в дом, где она меня поместила, обдумывая, не смогу ли я поправить беду. И когда я спросил слугу, который был приставлен ею, не приходила ли сеньора Камила, тот мне ответил:

425

Эпизод с сеньорой Камилой заимствован у Эспинеля Лесажем («Жиль Блас», кн. 2, гл. XVI).

– Сеньор, она только что была здесь, но, не застав вас, опять ушла к больной. Если вам что-нибудь угодно от нее, то я сейчас схожу за ней.

– Мне она нужна, – сказал я, – чтобы получить у нее некоторые из моих бумаг, в которых находятся удостоверения моей личности, потому что здесь у меня извещение на двести эскудо, которые я должен получить по векселю, но их нельзя получить без той бумаги, о какой я говорю.

– Так я сейчас же пойду сообщить ей об этом, – сказал слуга.

Пока он уходил, я сочинил вексель с указанием тех примет, какие совпадали с приметами в паспорте, привезенном мною из Милана. Едва я кончил писать вексель, как торопливо прибежала моя сеньора донья Камила, думая прибрать вместе с остальным и еще двести эскудо. Вероятно, она уже посмотрела удостоверение моей личности, так как оно находилось у нее и, наверное, у нее был другой ключ от шкатулки. Я приветствовал ее и показал ей вексель, достав его из-за пазухи; увидя его, она послала служанку за шкатулкой. Я опять ожил и попросил сеньору, чтобы она разыскала мне какого-нибудь кабальеро, которому я мог бы дать доверенность на получение денег по этому векселю, потому что я не хотел, чтобы его видел у меня испанский посланник, так как он меня знал. Она сейчас же привела мне одного из своих плутов, очень хорошо одетого, говоря, что он был очень знатным кабальеро. Я попросил его привести писца, чтобы написать ему доверенность, а сеньора Камила, желая оказать мне особенную услугу,

сказала, что она хочет, чтобы это был писец, пользующийся ее доверием. Они ушли за ним, а я между тем взял свою шкатулку и пошел разыскивать барку, на которой я мог бы скрыться. Я условился об этом и возвратился в дом, где уже застал сеньору, мошенника и писца. Я отдал им доверенность, вексель и удостоверение личности, чем они остались очень довольны, а я еще больше. И так как был уже вечер, я умолял их, чтобы они получили эти двести эскудо утром пораньше, потому что я хотел сделать сеньоре Камиле хороший подарок. Я собрался заплатить писцу, но она не допустила этого. Они ушли, и я опять очень настоятельно просил их получить деньги утром, как можно раньше. Они дали мне слово, что в восемь часов деньги будут получены.

Когда они вышли на улицу, я выглянул в окно, ибо, как только они уйдут, хотел уйти и я. Мошенник обернулся, смеясь по поводу шутки, какую они со мной сыграли; так как они меня увидели, я еще раз просил их поторопиться с получением денег, на что они громко рассмеялись. Они думали, что если я отдал им раньше так простодушно шкатулку, то все будет им и впредь так же удаваться. Когда они скрылись за поворотом улицы, я взял свою шкатулку под плащ и пошел на свое судно. Но не прошел я и тридцати шагов, как мне встретился слуга, пользовавшийся расположением сеньоры Камилы, и спросил меня, куда я иду с такой поспешностью. Я ответил ему, что иду отнести эту шкатулку сеньоре, которая только что ушла от меня и пошла вниз по этой улице. При этом я указал ему улицу, по которой он мог бы идти всю ночь, не встретившись с ней.

– Так я пойду сообщу ей об этом, а вы можете возвратиться домой, – сказал он.

Он пошел по указанной улице, а я прямо к барке, которая ожидала меня с таким хорошим ветром, что утро застало нас в тридцати лигах от Венеции. Когда я рассказал спутникам кое-что из того, что со мной случилось, они, по характеру обмана и по примененной уловке, начали гадать, кто бы это мог быть. Но когда они узнали, что она тратила на оказанное мне гостеприимство свои деньги, они очень веселились и собирались рассказать об этом в Венеции.

Я не знаю, была ли здесь виновата легкость, с какой я поверил, или заключавшаяся в ее словах сила обмана, потому что, хоть правда, что трудно не попасться на хитрость, порожденную ясной и очевидной истиной, все же такая немедленная доверчивость служит доказательством легкомыслия; но обольщение красивой и разговорчивой женщины настолько могущественно, что она могла бы обмануть меня и при меньших условиях. Легковерие свойственно людям простодушным, но неопытным, в особенности если убеждение направлено к нашей выгоде, ибо в таком случае мы легко поддаемся обману. Я увидел себя в безвыходном положении и совсем погибшим, не столько чувствуя нанесенное мне оскорбление, сколько грозившую мне потерю денег; поэтому не ум подсказал мне этот план, а нужда, так как я был беден и находился в чужой стране и так как никаким дозволенным и легким способом я не мог уничтожить нанесенное мне оскорбление, кроме как подобным же или еще худшим обманом. Но да избавит меня Бог от лжи, имеющей такую видимость истины, ибо нужна помощь неба, чтобы распознать ее и не поддаться искушению поверить ей. Однако, размышляя об этом, я задал себе вопрос, какое знакомство или какие узы дружбы или любви были между этой женщиной и мною, чтобы она так легко тратила со мной свои средства и чтобы я так легко дал себя убедить, что в этом обращении была искренность? Объяснение этого в том, что я считаю подозрительным предложения услуг и любезности со стороны людей незнакомых. И это ошибка – подчиняться обязательствам, начало которых не имеет основания, и поэтому самое надежное при подобных предложениях – это благодарить, не принимая их. Потому что лучшим средством против обмана является не отвергать его, давая это понять, а, понимая его, обращать его в хорошую сторону, так как приятное обращение укрощает все что угодно. Я считаю, что две вещи снискивают всеобщую любовь и скрывают недостатки того, кто этим пользуется: это вежливость и щедрость. Будучи щедрым в любезностях и ласковых словах и не скупым в отношении своих средств, человек всегда вызывает расположение и большую любовь в тех, кто имеет с ним дело.

Глава Х

Я пустился в это плавание, не столько зная, какое путешествие мне надо предпринять, сколько для того, чтобы бежать от этой обманщицы и ее козней. Поэтому мне нужно было удлинить свой путь больше, чем следовало, чтобы добраться туда, где я чувствовал бы себя лучше. Среди спутников я столкнулся с одним, который сказал мне, что он бежал потому, что на него возвели очень тяжкое обвинение и он хочет быть отделенным водой, пока не будет доказана истина или не прекратится дурная молва о нем.

– Я считаю большой ошибкой, – сказал я ему, – отворачивать лицо и подставлять спину, чтобы она получала оскорбления и раны, удары которых оставят неизгладимые кровавые следы. Ибо если оскорбленный находится налицо, то каждый скорее усомнится в справедливости обвинения, чем станет чернить его доброе имя. А для доказательства преступления величайшей и наиболее очевидной уликой является бегство. Мало ценит свою репутацию тот, кто не боится ран, наносимых языком в его отсутствие. Нет такого праведного человека, который не имел бы какого-нибудь соперника; и чтобы не давать тому возможности устраивать козни, он не должен упускать его из вида, ибо злонамеренные пользуются всяким пустяком, чтобы напитать ядом мнение всего общества против того, кого они хотят видеть извергнутым из этого общества.