Жизнь Матвея Кожемякина
Шрифт:
Тогда открывались светлые, острые глаза, и лицо старца, благообразное, спокойное, словно выточенное из кипарисового дерева, - сразу и надолго оставалось в памяти своим внушительным сходством с ясными, добрыми ликами икон нового - "фряжского" - письма.
Пытливо оглядывая толпу склонившихся пред ним людей, глаза его темнели, суживались, лицо на минуту становилось строгим и сухим. Потом вокруг тонкого носа и у налимьего рта собирались морщинки, складываясь в успокоительную, мягкую улыбку, холодный блеск глаз таял, из-под седых усов истекал бодрый,
– Во имя отца и сына и святаго духа - приветствую вас сердечно, братия любезная!
Люди кланялись, падали на колени и гудели:
– Заступничек! Милостивец! Прозорливец...
Положив красивые руки на колени, старец сидел прямо и неподвижно, а сзади него и по бокам стояли цветы в горшках: пёстрая герань, пышные шары гортензии, розы и ещё много ярких цветов и сочной зелени; тёмный, он казался иконой в богатом киоте, цветы горели вокруг него, как самоцветные камни, а русокудрый и румяный келейник, напоминая ангела, усиливал впечатление святости.
Когда люди, ворча и подвывая, налезали на крыльцо, касаясь трясущимися руками рясы старца и ног его, вытягивая губы, чмокая и бормоча, он болезненно морщился, подбирал ноги под кресло, а келейник, хмурясь, махал на них рукою, - люди откатывались прочь, отталкивая друг друга, и, в жажде скорее слышать миротворные слова, сердились друг на друга, ворчали.
– Мне бы, отче, глаз на глаз, - раздавался тревожный, умоляющий голос; ему робко и настойчиво, громко и шёпотом вторили:
– И мне... и мне...
Иногда, осмотрев человека, старец приказывал:
– Отойди в сторонку...
Но чаще - внушал, ровным и убедительным голосом:
– Невозможно, не могу - видишь, сколько ожидающих? У меня не хватило бы времени, если с каждым говорить отдельно! Что хочешь сказать, о чём болит сердце?
И почти всегда люди говорили слова, знакомые Кожемякину, сжимавшие сердце тугим кольцом.
– Тоска смертная, места себе не нахожу, покоя на вижу...
Сквозь сладкий запах смол и зреющих яблок растекался мягкий, внушительный голос:
– Мир душевный и покой только в единении с господом находим и нигде же кроме. Надо жить просто, с доверием ко благости господа, надо жить по-детски, а по-детски и значит - по-божьи. Спаситель наш был дитя сердцем, любил детей и сказал о них: "Таковых бо есть царствие небесное".
Миром веяло от сосен, стройных, как свечи, вытопившаяся смола блестела золотом и янтарём, кроны их, благословляя землю прохладною тенью, горели на солнце изумрудным пламенем. Сквозь волны зелени сияли главы церквей, просвечивало серебро реки и рыжие полосы песчаных отмелей. Хороводами спускались вниз ряды яблонь и груш, обильно окроплённых плодами, всё вокруг было ласково и спокойно, как в добром сне.
Кожемякин всматривался в лица людей, исчерченные морщинами тяжких дум, отупевшие от страданий, видел тусклые, безнадёжно остановившиеся или безумно горящие глаза, дрожь искривлённых губ, судороги щёк, неверные, лишённые смысла движения, ничем не вызванные, странные улыбки, безмолвные слёзы, - порою ему казалось, что перед ним одно исстрадавшееся тело, судорожно бьётся оно на земле, разорванное скорбью на куски, одна изболевшаяся душа; он смотрел на людей и думал:
"По-детски жить - этим-то? Пример ли им - дети? Бьют они детей, не щадя".
А старец, всё улыбаясь круглой улыбочкой, утешительно говорил:
– Терпел земную жизнь Христос, господь бог наш, и нам повелел терпеть. Помните - как молился он в Гефсиманском саду: "Господи, пронеси мимо меня чашу сию", - трудно было ему, труднее, чем нам, а - подчинился он кротко воле отца, спасения нашего ради! Жизнь земная дана нам для испытания. Разве спорить с богом рождены мы и разве противоречить законам его, их же несть выше? Изгоняйте из души своей гордое, дьяволом внушаемое желание состязаться с ненавидящими и обижающими вас, ибо сказано - "блаженны кроткие"; облекитесь ризами терпения, укрощайте строптивость вашу и обрящете мир душе; сопротивление же злу творит новое зло...
Он говорил всегда одно и то же: о кротости, терпении, любви и всегда аккуратно до половины пятого.
"Этот - верит!" - думал Кожемякин, разглядывая властное, точёное лицо старца.
Один против многих, старец смотрел на людей с высоты, а они бились у ног его, точно рыбы, вытащенные сетью на сухой песок, открывали рты, взмахивали руками; жалобы их звучали угрюмо, подавленно и робко, крикливо, многословно. Все они были не схожи друг с другом, разобщены многообразными страданиями, и каждому из них своя боль не позволяла чувствовать и видеть что-либо иное, кроме неё. И на всю эту истрёпанную разными судорогами толпу, обеспложенную горем, подавленную страхом, - тёплыми каплями летнего дождя падали спокойные слова:
– Будьте как дети!..
"Верит", - думал Кожемякин. И всё яснее понимал, что эти люди не могут стать детьми, не смогут жить иначе, чем жили, - нет мира в их грудях, не на чем ему укрепиться в разбитом, разорванном сердце. Он наблюдал за ними не только тут, пред лицом старца, но и там, внизу, в общежитии; он знал, что в каждом из них тлеет свой огонь и неслиянно будет гореть до конца дней человека или до опустошения его, мучительно выедая сердцевину.
Но чем твёрже он знал это, тем более поражался спокойным упрямством старца, настойчивостью, с которою он внушал жаждущим отдыха и покоя:
– Терпите!
Люди слушали его речь, и вместе с тенями вечера на лица их ложилась тень успокоения - все становились глаже, сидели неподвижнее, грузнее, точно поглощённые сновидением наяву.
"Выпрошу у него приём себе и весь наизнанку вывернусь пред ним!" - не однажды обещал он сам себе и с этим обещанием спускался вниз.
Там, в номере, к нему почти каждый день приходил отец Захария, человек тучный, добрый и весёлый, с опухшими веками и больными глазами в дымчатых очках, крестясь, садился за стол к самовару и говорил всегда одно и то же: