Жизнь Матвея Кожемякина
Шрифт:
– Покорнейше благодарю!
– сказал Алексей, тряхнув протянутую руку хозяина.
"Один раз живёшь, - думал Кожемякин, расхаживая по саду.
– И всё прощаешься. Как мало-мальски интересен человек, так сейчас уходит куда-то. Экой город несчастный!"
Он на секунду закрыл глаза и со злой отчётливостью видел своё жилище наизусть знал в нём все щели заборов, сучья в половицах, трещины в стенах, высоту каждого дерева в саду и все новые ветки, выросшие этим летом. Казалось, что и число волос в бороде Шакира известно ему; и знает он всё, что может сказать каждый рабочий
Раньше он знал и все свои думы, было их немного, и были они случайны, бессвязны, - тихо придут и печально уйдут, ничего не требуя, не возмущая душу, а словно приласкав её усыпляющей лаской. Теперь же тех дум нет, и едва ли воротятся они; новых - много и все прочно связаны, одна влечёт за собой другую, и от каждой во все стороны беспокойно расходятся лучи.
"Пойду к ней и скажу - спутала ты мне душу непоправимо..."
В воскресенье вечером он стоял у крыльца чистенького домика казначея и не знал - как войти: через парадную дверь в комнаты или двором, на кухню?
Он часто видал Матушкина в казначействе, это был барин строгий, бритый, со злыми губами, говорил он кратко, резко и смотрел на людей прямым, осуждающим взглядом.
"Заорёт ещё, если с парадного войти", - тоскуя, соображал Кожемякин.
В саду, за забором, утыканным длинными гвоздями, был слышен волнующий сердце голос Бори - хотелось перелезть через забор и отдать себя покровительству бойкого мальчика.
Он присел на корточки и, найдя щель в заборе, стал негромко звать Бориса, но - щёлкнула щеколда калитки, и на улицу выглянула сама Евгения Петровна; Кожемякин выпрямился, снял картуз и наклонил голову.
– Здравствуйте!
– слышал он приветливый голос, и горячая рука крепко схватила его руку.
– Вы что же так долго не приходили?
"Разве ничего не случилось?" - хотел спросить он.
– Я видела из окна, как вы подошли к дому. Идёмте в сад, познакомлю с хозяйкой, вы знаете - у неё совсем ноги отнялись!
– У меня тоже!
– пробормотал он.
– Думал - не решусь войти...
Знакомая улыбка скользнула по лицу женщины.
– Казначея боитесь? Он уехал в отпуск, надолго. Борис, смотри, кто пришёл!
Из кустов выскочил Боря, победно взвизгнул и вцепился в гостя, как репей.
– Что же ты, брат, забыл уж меня?
– глухо спрашивал Кожемякин, боясь, что сейчас заплачет.
– Вовсе нет, дядя Мотя, честное слово!
– Более двух недель прошло, а ты...
– Одиннадцать дней, - поправила Евгения Петровна.
"Считала!" - радостно подумал он.
– Очень некогда, - кричал Боря.
Мелькнула белая голова Вани Хряпова.
– Это пришёл канатчик...
– Здравствуйте, здравствуйте!
– махая испачканными в земле ручками, кричала кудрявая Люба.
– Вот Варвара Дмитриевна...
В большом плетёном кресле полулежала странно маленькая фигурка женщины и, протягивая детскую руку, отдалённым голосом говорила:
– Очень рада, очень...
– Подожди, тётя Варя!
– деловито сказал Борис, - сначала мы ему покажем...
– Исчезни, Борька...
Отгоняя сына, Евгения Петровна скрылась с ним за кустами - Кожемякину показалось, что она сделала это нарочно, он вздохнул.
– Евгения Петровна столько хорошего рассказала про вас...
Смущённо улыбаясь, Кожемякин смотрел в прозрачное, с огромными глазами лицо женщины.
"Страшная какая..."
Слова её падали медленно, как осенние листья в тихий день, но слушать их было приятно. Односложно отвечая, он вспоминал всё, что слышал про эту женщину: в своё время город много и злорадно говорил о ней, о том, как она в первый год по приезде сюда хотела всем нравиться, а муж ревновал её, как он потом начал пить и завёл любовницу, она же со стыда спряталась и точно умерла - давно уже никто не говорил о ней ни слова.
Тихонько напевая и обмахиваясь листом лопуха, подошла Евгения:
– Вы не знаете - много сгорело леса?
– Не слыхал... горит ещё...
– Это мужики подожгли?
– спросила она, садясь в ногах хозяйки.
– Они, наверно. Леса-то не чищены, бурелому да сухостойнику много, огню - сытно...
– А мужикам зимой избы топить нечем...
– Пропадают леса, пропадают люди, - тихонько сказала казначейша.
– Это вы про самоубийцу?
– Вообще, про всех тут...
Говорили о грустном, но как-то так умело и красиво, что слушать было любопытно и легко.
Кожа на висках у хозяйки почти голубая, под глазами лежали черноватые тени, на тонкой шее около уха торопливо дрожало что-то, и вся эта женщина казалась изломанной, доживающей последние дни.
"Вот и Евгения, здесь живя, такой же стала бы!" - внезапно подумал Кожемякин и - вздрогнул.
Заметя, что хозяйка внимательно прислушивается к его словам, он почувствовал себя так же просто и свободно, как в добрые часу наедине с Евгенией, когда забывал, что она женщина. Сидели в тени двух огромных лип, их густые ветви покрывали зелёным навесом почти весь небольшой сад, и закопчённое дымом небо было не видно сквозь полог листвы.
– Алексей-то уходит от меня, - сообщил Кожемякин Евгении.
Прикрыв лицо лопухом, так что были видны одни глаза, она сказала:
– Это я посоветовала ему. Пусть идёт в большой город, там жизнь умнее. Вот и вам тоже надо бы уехать отсюда...
– Что ж это будет, если все уезжать станут?
– усмехнулся он.
– Надо кому-нибудь на одном месте жить.
– Вам-то зачем?
– Так. Да и не гожусь я для больших городов, робок очень.
И рассказал, как, впервые приехав в Воргород, он в гостинице познакомился к какими-то людьми, а они уговорили его играть с ними в карты. Не смея отказаться, он уже сел за стол, но старичок-буфетчик вызвал его в коридор и сказал, что люди эти шулера и обязательно обыграют его. Старичок предложил запереть его в пустом номере, а им сказать, что он спешно вызван по делу. Часа три сидел он запертый, а за это время у него в номере подменили пуховую подушку перяной. На улицах он чувствовал себя так, точно воргородские люди враги ему: какой-то маляр обрызгал его зелёной краской, а купцы, которым он привёз свой товар, желая подшутить над его молодостью, напоили его вином и...