Жизнь наверху
Шрифт:
Я предложил ему сигарету. Внезапно мне представилось важным понравиться ему, это было важно не само по себе — это был опыт, мне нужно было проверить мое умение обращаться с людьми.
— Я жил там когда-то. И работал у вашего тестя, — сказал он. — Во время войны. Но встречаться с ним мне не приходилось.
— А кому приходится?
— Ну, вы — другое дело, — сказал он. — Я был просто клерком, мелким служащим.
— И мы все такие же, — сказал я. — Все мы от первого до последнего — мелкие служащие фирмы «Браун и К°».
В углу комнаты, полускрытый высокой спинкой дивана, стоял большой магнитофон. Бесчисленные кнопки, переключатели напомнили мне флэмвилловскую счетную машину, которую Браун вопреки моему совету приобрел. Я тотчас постарался отогнать от себя эту мысль.
— Это большой босс, — сказал Джефф. — Эби Браун не из тех, кто станет с нами якшаться. Он — ходячий атавизм. Атавизм девятнадцатого века.
Джин принесла бокалы. Он машинально взял бокал и одним глотком осушил его наполовину. Джин озабоченно на него поглядела.
— Как ты себя чувствуешь, Джефф?
— Превосходно, — сказал он. — Мы с мистером Лэмптоном вспоминали сейчас былое. — Он хмыкнул. — Я ведь его давно знаю, понимаешь? Он разъезжает по Уорли в большом белом автомобиле. Но он меня не знает тем не менее. Я его вижу, но он меня не видит. Он живет наверху…
— Там пришла твоя приятельница, — довольно холодно прервала его Джин.
— Мой приятель — мистер Лэмптон. Все знают мистера Лэмптона. Он напоминает мне мой дорогой старый Уорли. Мой бесценный Уорли, мой миленький Уорли коттэджей и особняков. Я, знаете ли, бываю время от времени в Уорли. Моя матушка живет на Тибат-стрит. В самом низу…
Пухленькая ручка легла на его плечо. Он обернулся.
— Джуди, сокровище мое! Я весь вечер тосковал по тебе! — Обхватив ее рукой за талию, он отодвинул ее от себя. — Черт побери, ты выглядишь ослепительно. Я собираюсь монополизировать тебя, полностью монополизировать. — Он повел ее к длинному столу неподалеку от магнитофона. — Ты выглядишь ослепительно, — донеслось до меня снова. Затем он шепнул ей что-то на ухо, и она рассмеялась счастливым смехом. На какую-то секунду она стала казаться моложе его. Потом ее лицо снова постарело, и на нем снова проступило алчное выражение.
— Он работает в рекламном агентстве, — сказала Джин.
Я поморщился.
— Не будьте скотиной, — сказала Джин. — Это не ваш стиль, мой дорогой, совсем не ваш стиль.
— Разве это я был скотиной? — сказал я. — Кто он такой, кстати? Он меня знает, но будь я проклят, если я знаю его.
— Вы в самом деле не знаете его? — Она как будто не поверила мне.
— Если он из Уорли, я мог видеть его где-нибудь.
— Его фамилия Келстедж.
— Я где-то ее слышал. Давно.
— Неужели Сьюзен никогда не говорила вам о нем? — Она улыбнулась довольно лукаво.
— Договаривайте, — сказал я. — Выкладывайте все. Говорят, муж всегда узнает последним…
Она рассмеялась.
— Вы хотите сказать, что Джефф… Да он почти не бывает в Уорли. Нет, это старая история. Это пламя давно угасло.
Теперь что-то стало всплывать в моей памяти. Был какой-то клерк, которого мой тесть выжил из города. Но этот, скорее всего, сбежал сам.
— Вероятно, он и рассказал вам всю эту историю? — заметил я.
— Он никогда об этом не говорит.
— И Сьюзен тоже, — сказал я. — Ничего серьезного не было — детская влюбленность.
Но Сьюзен смотрела на это иначе. Так сказал ее отец много лет назад, когда мы с ней еще не были женаты и когда мое общественное положение мало чем отличалось от положения Джеффа Келстеджа. Как же относилась к этому она? Говорила ли она со мной когда-нибудь об этом? Если вы десять лет живете с женщиной, между вами остается мало недосказанного. Мне припомнился тот вечер, когда Сьюзен выкрикнула мне в лицо, что Джек Уэйлс в тысячу раз больше мужчина, чем я, и, видит бог, как жалеет она теперь, что не вышла за него замуж. И еще мне припомнилась — так, когда тащишь из воды бредень, он поднимает со дна ржавые консервные банки, старые башмаки и прочую рухлядь — вечеринка, на которой Сьюзен познакомили с уорлийской театральной знаменитостью — Адамом Лорингом, только что вернувшимся из поездки в Америку, и как она восклицала тогда, слишком громко и слишком восторженно, что ей ужасно хотелось бы знать, что должна испытывать женщина, став его женой. Но чтобы она упоминала о Джеффе Келстедже, этого я никак не мог припомнить, а мне почему-то казалось это важным, и я напряженно смотрел на него, сдвинув брови.
— Не обращайте на него внимания, дорогой, — сказала Джин. — Он, в сущности, приятель Джеки, а не мой. А она у нас пригревает, так сказать, всех калечных и бездомных собачек. — Она придвинулась ко мне ближе. — Вы еще не сказали мне, как нравится вам наша квартира.
— Здесь очень уютно, — сказал я.
— Эта комната называется у нас студией, — сказала она. — Она нескладная по форме и слишком большая, но если вы назовете комнату студией, это избавляет вас от необходимости ее обставлять. Этот гарнитур и кушетка несколько громоздки, но я получила их от папы с мамой. А стены мы с Джеки покрасили сами клеевой краской. — Она взглянула на мой пустой бокал. — Хотите еще, Джо?
— Немного погодя, — сказал я.
Меня охватило чувство разочарования: вот я на вечеринке в одной из богемных квартирок Лондона и не испытываю, однако, никаких новых ощущений. Я сижу в комнате, довольно скудно обставленной какой-то разнокалиберной мебелью, с плохо покрашенными розовой клеевой краской стенами, и беседую с хорошенькой девушкой, которая, между прочим, актриса. Вот, собственно, и все.
Джефф и Джуди отошли в угол. Он все еще что-то нашептывал ей на ухо. Потом погладил ее обнаженное плечо, и лицо ее поглупело от удовольствия. Мне почему-то стало его жалко, словно не он старался использовать ее в своих целях, а она его. Но какое мне до всего этого дело и почему может это меня интересовать?
— Право, вам нужно выпить еще, — сказала Джин. — Пойдемте, милый. А потом присоединимся к остальным и будем развлекаться.
Тремя часами позже я все еще продолжал развлекаться. Я больше уже не подсчитывал танцующих пар и не пытался запомнить их имена.
Теперь они скатали большой индийский ковер, и танцы были в полном разгаре. Я вальсировал с высокой, очень тоненькой девушкой, которая сказала мне, что она манекенщица. Я перестал замечать полосы и пятна на стенах, все казалось мне теперь ровного нежно-розового цвета. Когда включили магнитофон, все перестали танцевать, чтобы послушать, что записалось на пленку. Как всегда бывает в таких случаях, машина изрыгала сплошное ехидство и скверну. «Они у нее фальшивые, конечно, — услышали мы чей-то голос, — резиновые полушария, вроде губки. Спросите Тони, он знает». За этим последовал неясный гул голосов, множество различных звуков и шумов — звон бокалов, чирканье спичек, бульканье воды в радиаторах — и вдруг очень отчетливо прозвучал женский голос: «Самый последний? Боже, я не помню, когда это было. Ты просто пьян… Нет, милый, нет, нельзя, я же сказала тебе». Затем раздался другой голос — голос рыжеволосой девушки из Королевской академии драматического искусства, с которой — как я теперь смутно припомнил — мне довелось беседовать немного раньше: «Нет, я самая обыкновенная, рядовая труженица». И мой голос — он звучал грубее и с более явственным йоркширским акцентом, чем я предполагал: «Что вы, я просто в восторге…»