Жизнь Николая Клюева
Шрифт:
На облака молюся я.
На мне иноческий подрясник
И монастырская скуфья.
Обету строгому неверен,
Ушел я в поле к лознякам.
В таком же духе была сложена и «Лесная»:
Я пришел к тебе, сыр-дремучий бор,
Из-за быстрых рек, из-за дальних гор,
Чтоб у ног твоих, витязь-схимнище,
Подышать лесной древней силищей.
По трем первым сборникам Клюева можно проследить, как формировалась его художественная манера. Тяготение поэта (вполне естественное для выученика символистов!) к иносказательно-аллегорическому, метафорическому языку проступает уже в книге «Сосен перезвон». С годами метафоризация в его поэзии сгущается, становится едва ли не основным выразительным средством. Однако клюевский метафоризм имеет свои индивидуальные особенности; одна из них – прием «бинарности». Широко употребительные в стихах Клюева сопоставления, сравнения, уподобления и т. д. строятся, как правило, в форме двучлена;
Не уголь жжет мне пазуху,
Не воск – утроба топится
О камень – тело жаркое,
На пляс – красу орлиную
Разбойный ножик точится!
Появление «Лесных былей» критики встретили с почти единодушным одобрением. Приветствуя стремление Клюева ко все более глубокому освоению народно-поэтического творчества, некоторые из них называли «Лесные были» лучшей из книг поэта. Так думал, например, журналист Г. Поршнев, писавший о том, что в Клюеве борются два поэтических настроения: «Одно – доподлинно народное, вырвавшееся в конце книги такими нежными и звучными поэмами, как «Лесная быль» и «Песня о Соколе и трех птицах Божиих», а другое – наносное, выдуманное, перенятое у «учителей». <...> Клюев несомненно большой талант, и влияния эти ложатся на него, как заплаты на дорогой убор». Критик был не совсем прав: следовало бы говорить, что оба эти настроения, сливаясь в поэзии Клюева, дают в лучших своих образцах интересные и подчас замечательные результаты. Статья Г. Поршнева, прославляющая Клюева, вполне отражала уже сложившийся миф об олонецком поэте: «...Он, кажется, первый поэт русского Севера, страны «чарующих» озер и «испуганных» птиц, страны лесных сказок и нежных, еще не исследованных народных легенд и преданий. Это – второй Ломоносов, также пропитанный культурой приютившего его города, но гораздо самостоятельнее, с более крепкими корнями в вспоившей его среде».
«Чистую наивность» и в то же время «декадентскую манерность» увидел в стихах Клюева писатель Л. Войтоловский. «Он пришел из низов и сразу окунулся в самую гущу искусственности и модерна, – писал Войтоловский, разбирая книги «Сосен перезвон» и «Лесные были». – Он полюбил всю новейшую поэзию не меньше, чем «сосен перезвон»; и на свою первобытную, мудро-наивную фантазию он поспешил навести лак городской и книжной культуры». Однако и в статье Войтоловского преобладает восприятие Клюева как поэта, пришедшего «от земли» и «природы», как северного «баяна», творящего в своей первозданной чистоте. «Он пришел в литературу с далекого Севера, – подчеркивал Войтоловский, – и принес с собою крепкий запах соснового бора и серьезную, почти молитвенную торжественность его вознесшихся к небу прямых стволов. <...> С нежной любовью занесены Клюевым на бумагу все оттенки, все тайны сосновых перелесков, со всей их древней мудростью и наивной свежестью».
О том же писала в петербургском «Народном журнале» его редактор Е.К. Замысловская: «Природа у Клюева вся живая, одухотворенная, и любит он ее благоговейно». Даже некоторые «шероховатости» в поэзии Клюева казались ей естественными и «своеобразно красивыми».
Со страниц столичных «Биржевых ведомостей» Клюеву пропел дифирамб А.А. Измайлов, убежденный в том, что у поэта «действительное народное чувствование, действительное народное мышление», что он – «светлое дитя природы, радостная диковинка ее...» Последние слова перекликаются с названием одной из наиболее восторженных статей о Клюеве; ее автором был Иванов-Разумник.
Известный критик, историк литературы и публицист, яркий представитель «левого народничества» в русской общественной мысли начала XX века, Иванов-Разумник руководил в 1912 году литературным отделом журнала «Заветы» – эсеровского по своей политической программе. (При содействии В.С. Миролюбова, также входившего в редакцию «Заветов», Клюев часто печатался в этом журнале в 1912-1914 годах.) Уже в своей статье «Русская литература в 1912 году» Иванов-Разумник заявил, что в области поэтического творчества за минувший год молодой олонецкий поэт выдвинулся на первое место. А в статье «"Природы радостный причастник". (Поэзия Н. Клюева)» он подчеркивал, что сила поэта не в гимнах, наподобие «Братских песен», а в его умении передать внутреннюю жизнь природы, в благоговейно-религиозном отношении к ней. «Здесь он становится зорок, смел, силен: слова его становятся яркими, образы – четкими, насыщенными. <...> Здесь подлинный его «религиозный
Впрочем, по поводу «народности» Клюева раздавались и скептические суждения. Тот же Л. Войтоловский предполагал, например, что свою подлинную народность Клюев старается заменить народностью стилизованной. Известный либеральный критик В.Е. Чешихин-Ветринский прямо обвинял Клюева в том, что он подделывается под народ, нарочито нагромождает этнографические детали и т.д. А поэт и критик Сергей Кречетов (С.А. Соколов), откликаясь на сборник «Лесные были», писал, что «язык г. Клюева и по словам, и по оборотам, и по самой манере выражения есть на добрую половину самая форменная фальсификация, в которой подлинная народная речь подвергается такой же легкомысленной переработке, как, скажем, язык культурных кругов в устах лихого армейского писаря, пускающего пыль в глаза деревне на побывке. Тот куражится столичным лоском перед деревенскими – куда им, не разберутся. Этот бахвалится народной отсебятиной перед городскими, – сойдет, поверят, теперь мода. <...> Всего лучше у Клюева там, где он меньше всего народничает».
Почти все рецензенты «Лесных былей» сопоставляли их со сборником «Сосен перезвон». Кстати, второе издание этой книги несколько отличалось от первого. Клюев исключил из него (перенес в сборник «Лесные были») оба «народных» произведения («Лесная быль» и «Песня о Соколе...»); должно быть, ему казалось, что эти эпические вещи слишком расходятся с общей «лирической» направленностью книги. Зато Клюев ввел в состав сборника стихотворение, которое отсутствовало в первой редакции, – «Вы обещали нам сады...». Это один из наиболее резких выпадов Клюева против «цивилизованного» общества. Культура, представителем которой выступает Бальмонт, для Клюева более не существует; она иссякла и выдохлась. На смену ей идет новая народная культура – «неведомые Мы», посланцы «божественной» Природы: «Мы – валуны, седые кедры, Лесных ключей и сосен звон». Клюев сознательно завершил именно этим стихотворением второе издание своей книги: его антиинтеллигентская позиция стала еще более выраженной.
В 1913-1915 годах Клюев живет на родине. В ноябре 1913 года умирает мать поэта, о чем он с болью и горечью извещал своих столичных знакомых. «Живу я в бедности и одиночестве со стариком отцом (мама – былинщица и песельница-унывщица умерла в ноябре), с котом Оськой, со старой криворогой коровой, с жутью в углу, с низколобой печью, с тупоногой лоханью, с вьюгой на крыше, с Богом на небе», – писал Клюев в Петербург своему знакомому – Я.Л. Израилевичу. В сходных выражениях описывал он свое деревенское житье Блоку и другим.
Некоторые подробности о жизни Клюева в середине 1910-х годов сообщает А.К. Грунтов, в свое время записавший воспоминания вытегорских старожилов.
«Н. Клюев любил бывать в обществе пожилых людей и вести на всевозможные темы разговоры. Беседы эти привлекали внимание многих местных жителей, по вечерам «на огонек» собирались они в квартиру Клюевых. Иной раз Клюев, ведя разговор о грядущих временах крестьянской жизни, говорил: «Вот, мол, настанет такое время, когда землю будут пахать железные машины, и они будут обрабатывать землю сплошь подряд, не считаясь с тем, чья та или иная полоса земли раньше была во владении». Или начинал говорить о том, что вот придет время, и по небу будут летать железные машины. В таких случаях нередко кто-либо из присутствующих подавал реплику о том, что «Николай Алексеевич устал и ему надо отдохнуть, да и время уже позднее, пойдемте-ка по домам»; и расходились, унося в своих умах недоверие к сказанному и относя это к «причудам» Николая Алексеевича.
В периоды, когда он проживал дома, то в летнее время много и часто любил бродить по окрестным лесным зарослям и полям, собирая разные лекарственные травы и растения. Надо полагать, что у него была склонность к медицине, т<ак> к<ак> из запасов трав он делал лечебные смеси и лекарства. Обращавшимся к нему за лечебной помощью не отказывал в ней, и подчас лекарства его давали положительные результаты».
Позднее, видимо, в 1915 году, когда винная лавка в деревне Желвачево была закрыта, отец Клюева переехал в деревню Рубцово той же Макачевской волости. «Проживая в деревне Рубцово, Н.А. Клюев был в хороших отношениях с хозяином-мельником, крестьянином Климовым Капитоном Федоровичем. У Климова была неподалеку от Рубцова на ручье водяная мельница. Здесь на мельнице собирались политические ссыльные, проживающие в волости. Н.А. Клюев встречался с ними. Маскируя свои свидания с ссыльными, он, посещая мельницу, брал с собой граммофон как бы для развлечения и гулянки. Ходил он в летнее время в длинной рубахе, подпоясанной шнурком-опояском, босой, в соломенной шляпе».