Жизнь одного химика. Воспоминания. Том 2
Шрифт:
После моего возвращения с прогулки я отправился в комнату Горького и имел с ним довольно продолжительный разговор. К сожалению^, я не могу сейчас вспомнить, какие вопросы были нами затронуты, но одно осталось у меня в памяти: А. М., говоря о событиях, совершающих в то время в Советской России, указал, что там, к сожалению, нет больших людей,
которые могли бы управлять этой страной после Ленина. Он знал тогда, что Ленин вряд ли вернется к власти вследствие неизлечимой болезни, и был также осведомлен, что Троцкий, в результате своих выступлений, имеет в партии много врагов и уже подвергся опале, а потому не обладает достаточным престижем в партии. А. М. спросил меня, кого бы я мог назвать в преемники Ленина. Я помню, что я назвал Рыкова, Смилгу и др., на что он категорически мне заявил, что они не только не того калибра, как Ленин и Троцкий, а вообще люди не большого размаха, чтобы могли стать во главе всего происходящего в России. Я отлично помню, что имя Сталина в тот наш разговор не было произнесено А. М. Я, конечно, не мог его назвать, так как совершенно не знал, что он из себя представляет: мне не приходилось встречать его на многочисленных деловых заседаниях.
После
как тогда говорили, приехать в Москву решил только после собственноручного письма тогда уже всесильного Сталина.
Я помню встречу Горького Москвой: везде были расклеены плакаты, извещавшие о прибытии великого пролетарского писателя, сочинения которого будут заново изданы советской властью в громадном количестве для того, чтобы сделать их чтение доступным каждому гражданину СССР. В то время в Москве говорили, что Горький согласился приехать в Москву лишь на некоторое время и что он должен жить в Соренто, так как его здоровье не позволяет оставаться все время в Москве; кроме того, он поставил условием покупку Госиздатом у него права на издания всех его сочинений, как в России, так и заграницей, причем ему должно быть уплачено валютой, которая ему необходима для жизни в Италии. У меня есть два доказательства, что Горький получил большую сумму валюты за продажу советской власти своих сочинений. Одно доказательство основано на словах Игнатьева, который был моим слушателем в Петроградском Университете, а после революции стал полпредом в Финляндии. Он был большевиком еще до революции, и Ленин назначил его на дипломатическую карьеру. Но действия Чека настолько не вязались с его убеждениями, что он честно заявил об уходе из партии. Лен*щ очень осерчал, и Игнатьев был смещен с должности, после чего занялся техническими вопросами и изобрел «нетупеющее лезвие». Я упоминаю здесь об этом изобретении только для того, чтобы указать, какую помощь оказал ему Горький, владевший значительной суммой валюты. Игнатьев, истратив все свои валютные сбережения (около 20.000 рублей) на свое изобретение, очутился в безвыходном положении, и хотя просил правительство помочь ему, но вследствие бюрократической волокиты не мог получить никакой помощи, а дело требовало денег. Тогда Игнатьев обратился к А. М. и тот ссудил ему 10,000 немецких марок из валюты, полученной от советской власти. Другой случай также свидетельствует о продаже Горьким сочинений на валюту. Академик А. Е. Чичи-бабин, просил Госиздат выдать ему часть денег (очень небольшую сумму) за его курс органической химии в виде валюты, которая ему была нужна для поездки заграницу. В правлении ему заявили, что с удовольствием бы это сделали, но Госиздат сам в большом затруднении, так как почти всю валюту ему приходится отдавать Горькому.
Последние годы своей жизни А. М. жил в Москве, а так как я находился уже в Америке, то мне не приходилось ни видать его, ни слушать его речей. Но что приходилось читать о нем в советских газетах, то на меня его выступления производили очень тяжелое впечатление. Не хотелось верить, чтобы такой даровитый писатель, художник слова, человек независимый в своих убеждениях, при царском режиме и в начале революции, не только не протестовал против насилий, творимых над крестьянами и рабочими (я не говорю уже об интеллигентах), но даже одобрял казни.
Я не хочу говорить здесь о величине таланта А. М., как писателя, и о том значении, которое он имел в нашей литературе, — это не мое дело; будущие беспристрастные критики оценят достоинства и недостатки его произведений. Я хочу только сказать о впечатлении, которое я получил при прочтении его сочинений и при знакомстве с его пьесами, поставленными в Московском Художественном Театре («На дне», «Мещане»). Я с удовольствием читал сочинения А. М.; я восхищался игрой артистов Художественного Театра, но особого под’ема настроения и глубоких переживаний я никогда не испытывал. Мне всегда представлялось, что в его произведениях, при всей их привлекательности, много такого, что оставляет в читателе ощущение некоторой искусственности как в создании характеров действующих лиц, так и в обрисовке той обстановки, в которой они действуют. Я бы сказал, что хотя
А. М. несомненно является художником слова, он также недостаточно. глубоко захватывает психологию своих героев и не об’ясняет читателю., как мог сложиться характер того или другого действующего лица. На основании моих личных восприятий, я позволю себе поставить его имя ниже имен великих классиков нашей литературы, — хотя и считаю его несомненно весьма талантливым писателем.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
ВОЗОБНОВЛЕНИЕ НАУЧНЫХ РАБОТ
Во второй половине апреля я вернулся в Москву и вступил в исполнение обязанностей члена Президиума ВСНХ, но быть действительным членом Президиума мне пришлось не долго. Вскоре после моего приезда в Москву, мне частным образом сообщили, что Политбюро постановило снять меня из Президиума, оставив за мной место председателя Коллегии НТО; официальным мотивом было желание, чтобы я больше времени уделял НТО и продолжал свои научные работы. Через несколько дней совершенно случайно я увидал новый список членов Президиума, который отличался от прежнего только тем, что вместо моего имени красовалась новая фамилия, — Юлин (партийный). Я не получил никакого извещения о смещении меня с этой должности и потому обратился к члену Президиума С. П. Середе с вопросом, не знает ли он причины моего удаления из Президиума. С. П. ничего не мог об’яснить, так как это было полным сюрпризом и для него, и обещал поговорить с Богдановым. Через некоторое время Богданов назначил мне свидание на своей квартире; он старался об’яснить, что это вызвано отнюдь не желанием ВСНХ избавиться от моей личности; что моей работой, напротив, очень довольны и что я сохраняю звание члена Президиума ВСНХ и буду пользоваться всеми правами, присущими этой должности, но только не буду особо перегружен административными обязанностями. Я должен буду бывать на всех заседаниях Президиума, буду иметь во всех вопросах совещательный голос за исключением тех, где моя компетенция могла бы иметь решающее значение. Президиум особо настаивает на том, чтобы я развил бы максимальную научно-исследовательскую работу, будет всемерно помогать в этом деле и продолжать выдавать мне деньги для моих работ, где только я найду возможным их организовать. Этот разговор меня вполне удовлетворил, так как, с одной стороны, с меня снималась большая ответственность за все неполадки в химической промышленности, а, с другой, я получал свободу действия для моей научной работы.
Еще раньше, после моего возвращения из первой поездки заграницу, я твердо решил возобновить научную работу в лаборатории, так как виденное мною на заводах и лабораториях заграницей убеждали меня, что мне грешно не продолжать мои исследования, которые вызывали большой интерес и одобрение со стороны многих видных химиков; к тому же, и моя душа стосковалась по научной атмосфере, а зарождавшиеся в голове новые химические идеи властно толкали на научную дорогу. Где я в то время мог начать свою научную работу? В Академии Наук была убогая старая химическая лаборатория, в которой ни до, ни во время войны систематической работы не производилось, и она совершенно не была приспособлена для моих исследований. Единственное место, где я мог вести мои работы, была моя старая лаборатория Артиллерийской Академии. Но я уже не был ее заведующим, так как, с назначением меня членом Президиума ВСНХ, я должен был отказаться от этой должности, уступив ее моему помощнику, проф. Н. М. Витторфу. Состояние лаборатории в то время (осенью! 1922 года) было очень плачевным: после порчи канализации и водопровода в 1919-1920 годах, она только начала приходить в исправное состояние и была пригодна лишь для практических занятий слушателей Академии. Мой кабинет был в ужасном состоянии, с испорченным водопроводом и сломанными от наводнения полами. Чтобы начать работать, надо было привести ее в порядок, а для этого были нужны Деньги, которых у Академии не имелось. Кроме того, надлежало достать материалы для приведения помещения в порядок, а также необходимые химические реактивы и аппараты, — что представляло громадные трудности.
Прежде всего я обратился в Президиум ВСНХ с просьбой отпускать мне ежемесячно известную сумму денег для покупки аппаратов, а также и для уплаты вознаграждения моему ассистенту. Деньги были отпущены, и с осени 1922 года я мог приступить к организации работ. Моим лаборантом в то время был Н. А. Клюквин, который на основании нового закона смог поступить слушателем в Артиллерийскую Академию, хотя он и не прошел курса в Артиллерийском Училище и не служил в строю, как это требовалось ранее. В начале революции поступление в Академию и прохождение в ней курса вообще стало несравненно легче, чем в довоенное время, и потому ее могли свободно окончить даже люди с очень посредственными способностями. Так как Клюквин был на службе в Артиллерийской Академии в качестве лаборанта, то ему предоставили большие льготы в смысле времени сдачи репетиций, экзаменов и проектов; и все же для окончания Академии ему потребовалось не менее 4-х лет. Н. А. Клюквин и до войны был моим лаборантом, и я ценил его, как хорошего исполнителя, но знал, что он не имел особой инициативы в химических исследованиях. Он обладал скорее способностью, делать усовершенствования в аппаратах, как в лаборатории, так и на заводе, где ему пришлось работать во время войны. И вот с Клюкви-ным мы начали новые химические опыты под давлением, — как с органическими, так неорганическими соединениями.
Так как мне приходилось более половины времени проводить в Москве, то выполнение опытов за это время лежало на Клюквине и после надлежащего выполнения их в мое отсутствие, он получал новые задания в развитие прежних. В помощь Клюквину были приглашены два лица, — одна девушка, кончающая гимназию и любительница химии, и один слушатель Академии, брат жены Клюквина, Годжев. Что касается первой, то польза от нее была очень малой, но за то она усердно училась и после трехлетнего пребывания в моей лаборатории, она поступила после особого ходатайства начальника, в Артиллерийскую Академию., отлично ее окончила и получила звание военного инженера-технолога. Я помню, что ее ответы по химии выделялись по сравнению с ответами других слушателей. Годжев хотя имел еще мало практики, но в течении, примерно, года приносил нам посильную помощь.
Работа в начале подвигалась очень медленно, так как приходилось приводить помещения в надлежащий вид; главное
затруднение было в том, что лаборатория совсем не имела газа, и для нагревания приходилось изыскивать разные керосиновые лампы, и использовывать электричество, которое подавалось не всегда аккуратно, а иногда только по вечерам. Тем не менее научные исследования и в этой лаборатории я вел до моего окончательного от’езда заграницу в 1930 году.
Но главную работу я решил вести в новой лаборатории, которую я решил устроить в моей новой квартире в Академии Наук, на 8-ой линии (дом № 17), которую мне, как академику, предложил президиум Академии. В этой квартире жил до войны академик Ф. Ф. Бейлыптейн, а раньше — академик