Жизнь одного химика. Воспоминания. Том 2
Шрифт:
Мои предчувствия впоследствии вполне подтвердились; несколько лет тому назад было указано, что Луначарский и Бубнов проводили неправильную систему преподавания и что необходимо ввести новые методы обучения, — причем оказалось, что эти «новые» методы вполне совпадают с теми, какие существовали при царском режиме. Но это случилось, к сожалению, после 18 лет хаоса, царствовавшего в учебных заведениях, когда наладить снова правильное обучение стало уже очень трудной задачей, так как за это время школа потеряла многих хороших учителей, а вновь произведенные при большевистском режиме отличались очень слабой педагогической подготовкой.
В конце 1923 года я предложил коллегии НТО ежегодно собирать директоров исследовательских Институтов на конференцию для доклада о сделанных работах и для установления годовой программы дальнейших исследований. Коллегия НТО приняла это предложение и постановила первую подобную конференцию созвать немедленно же. Она состоялась в декабре. Для удобства Институты были разбиты по своим специальностям на группы, и в каждой группе должен был председательствовать непременный член коллегии НТО, в
Из других событий 1923 года интересно упомянуть о деловых сношениях с одним грузином Бекаури, изобретателем в области электротехники. Его представил мне еще в 1922 году Комендантов, который до революции занимал должность квартирмейстера в Константиновском Артиллерийском Училище и был мне известен, как очень деловой человек. Бекаури предложил мне тогда осмотреть на его частной квартире изобретенные им аппараты для обнаруживания воров при кражах из банков, несгораемых шкафов и т. п. Я заинтересовался этим изобретением и вместе с Комендантовым отправился для экспертизы этих аппаратов. Бекаури очень искусно продемонстрировал действие своего аппарата, и у меня осталось очень хорошее впечатление, как об изобретении, так и о самом изобретателе. Насколько я вспоминаю, Бекаури удалось показать действие своего прибора в Кремле даже в присутствии самого Ленина. На свой аппарат Бекаури взял заграничные патенты и ему удалось в 1922 году поехать заграницу для устройства дел по продаже своего патента, причем он обещал часть вырученных денег передать правительству. Когда я был заграницей в 1922 году, мне пришлось не один раз видеться с ним и оказывать ему помощь в нашем Торгпредстве. Он был очень ко мне расположен и не знал, как меня благодарить за хорошее к нему отношение. Бекаури постоянно жил в Петрограде, и я довольно долгое время ничего не слыхал о его деятельности. Но в конце 1923 года он позвонил мне по телефону и попросил позволения приехать ко мне и поговорить об очень серьезном деле. Получив мое согласие, он тотчас же явился ко мне и изложил мне по секрету свою идею о новом способе более вероятного попадания мины в военные суда, и просил меня, если я найду идею заслуживающей внимания, помочь ему провести это дело через высшие инстанции. Эта идея показалась мне вполне здоровой, и я предложил ему составить к следующему моему приезду схему его изобретения и приблизительный подсчет вероятности попадания. Он не заставил долго ждать и действительно, через месяц у меня на квартире в Академии Наук, он мне на полу показал громадные чертежи. Само собою разумеется я обещал ему держать все это в большом секрете, и он был во мне уверен, как в самом себе.
По приезде в Москву я тотчас же сообщил об этом Богданову, который, в качестве заместителя председателя ВСНХ, имел сношения с Рев.-Воен. Советом и мог направить это дело в это учреждение. Богданов заинтересовался этим изобретением; Бекаури был вызван в Москву и изложил, где надо, суть своего изобретения. В результате было решено приступить к реализации этого изобретения и передать все это дело в ведение НТО, образовав специальную секретную комиссию под председательством одного из членов Коллегии НТО (припоминается в начале им был Мартенс, председатель вновь образованного Патентного Бюро в Петрограде; впоследствии в этом деле большое участие принимал Флаксерман). Как председатель Коллегии НТО, в начале я также принимал деятельное участие в работах этой комиссии. Во-первых, я предложил для этого дела пригласить очень знающего и талантливого электротехника Владимира Федоровича Миткевича, профессора Политехнического Петроградского Института. Бекаури ухватился за это предложение; Вл. Фед. был тотчас же приглашен на работу и стал душой всего этого дела. Бекаури был очень благодарен мне за мою рекомендацию. Кроме этого, я оказал большую протекцию в деле приискания соответствующего помещения для опытов и составлению проектов. Гонти уступил часть своих помещений, предназначенных ранее для расширения физики, для надобностей комиссии Бекаури. Можно сказать, что благодаря настойчивости Бекаури и важности для обороны его изобретения, с самого начала его водворения в помещении Гонти, началось его поступательное движение с целью завоевания все больших и больших площадей Гонти. Уже к 1928 году Бекаури владел громадным домом Гонти, который остался в его владении и после того, как Гонти был слит с Институтом прикладной химии и перевезен на Ватный Остров.
Опыты, сделанные в большом масштабе, чтобы проверить правильность метода Бекаури, дали положительные результаты; но я, несмотря на то, что изгнан из своей страны, конечно, не позволю себе что-либо сообщить о них. Бекаури всегда благодарил меня за мою помощь в этом деле и говорил, что когда он демонстрировал некоторые свои изобретения перед Сталиным, то упомянул также о моем участии; он сказал мне, что Сталин спросил его мнение, насколько я большой ученый. Бекаури пользовался особыми льготами: он имел специальный железнодорожный билет, который выдается только членам IJHK’a, для бесплатного проезда по всем железным дорогам в международных вагонах; все его предложения выполнялись в первую очередь, и в своем жизненном обиходе он не испытывал никакой нужды. Мне очень часто приходилось ездить с ним в одном купэ в Москву и обратно и много беседовать с ним; он всегда был для меня очень симпатичным собеседником, и у меня сложилось очень хорошее мнение о нем, как о человеке.
Не могу умолчать также об одном интересном вечере, который я провел в обществе партийных членов Президиума ВСНХ на квартире Смилги, который давал прощальный ужин по случаю, своего ухода из Президиума. На этом вечере присутствовал Пятаков, Богданов, Судаков (из Петрограда), Краснощеков, Долгов и др. В это время уже были разрешены спиртные изделия, содержащие 20% алкоголя и мы попробовали всевозможные наливки, которые прислал хозяину Главспирт для экспертизы. Ужин был на славу и закончился шампанским и речами, которые мне, беспартийному, было приятно слушать, потому что они дышали правдивостью и произносились совершенно свободно, так как ораторы верили мне, может быть, больше, чем некоторым своим товарищам по партии.
В общем должен сказать, что Политбюро и все партийные коммунисты имели ко мне полное доверие, и я в течении 9-ти лет имел особый билет, позволявший мне входить и в Кремль и во все государственные учреждения без всякого особого пропуска. Когда мне приходилось бывать в Кремле, в Совнаркоме или у Рыкова или у других высоких лиц, то я проходил к ним через особый вход, доступный только членам правительства. Кроме того, я в течении многих лет (не менее 5-ти), каждый день обедал в Совнаркомской столовой в Кремле и там познакомился почти со всеми видными большевиками и говорил с ними на разные темы совершенно свободно. Моим соседом во время обедов был Катаньян, главный прокурор ГПУ; он был очень любезен в обращении со мною, распраши-вал меня о моих работах, как научных, так и о работе в ВСНХ, и его внешний вид никоим образом не мог внушить предположения, что он имеет такую жестокую душу, которая не могла смягчаться ни при каких обстоятельствах, и которую не трогали ни горе, ни слезы посетителей, просивших о смягчении участи их страдающих родственников или знакомых. От его заключения зависела судьба тысяч людей, а доступ к нему был обставлен такими трудностями, что, как говорили знакомые, для получения у него минутной аудиенции надо было хлопотать полгода. Многие просили меня замолвить словечко за их близких, но это надо было делать очень и очень осторожно. Я помню один случай, когда я тонко завел разговор об одном бывшем московском адвокате, гражданине Соловейчике, сосланном из Москвы. Его жена, очень милая женщина и зубной врач, была до революции либеральной женщиной и играла некоторую политическую роль в кадетской партии. Родом из Одессы, она была дочерью состоятельных родителей; ее брат учился в Одесском Университете вместе с Катаньяном, который был тогда очень бедным человеком и сильно нуждался. Как мне говорила г-жа Соловейчик, ее брат часто приглашал Катаньяна домой и даже оказывал ему всякую помощь. Несмотря на это близкое знакомство, Соловейчик был сослан и, по правде сказать, он был виноват, так как занимался денежной спекуляцией. Г-жа Соловейчик просила меня только об одном, чтобы я помог устроить ее свидание с Катаньяном. В этом я не мог ей отказать, и однажды за обедом сказал ему, что я хорошо знаком с его старой знакомой г-жей Соловейчик. Он тотчас-же припомнил ее, а я добавил, что ее муж сослан за спекуляцию, и я вовсе не хочу просить о чем-нибудь, но только передаю, ее просьбу, чтобы он ее принял в ближайшее время. Через некоторое время она получила свидание с Катаньяном, но он не мог ничего сделать и сказал ей, что надо подождать. Мне удалось через председателя Уральской области Сулимова облегчить его участь и перевести из ужасной трущобы в Сибири, куда он был сослан, в Свердловск, на место юрис-консульта в одно из областных учреждений.
То доверие, которое мне оказывали большевики, я очень ценил и по совести могу сказать, что никогда не позволял себе им злоупотребить. В этом отношении большевики не ошиблись в моем характере, и я честно перед своей родиной исполнял все возлагаемые на меня обязанности. Тоже я завещал делать и моему сыну и дочери. Я не боялся высказывать смело мои взгляды по тому или другому вопросу; иногда мне приходилось даже стукнуть кулаком по столу, но большевики чувствовали, что я говорю! правду.
После ужина Смилга, Пятаков и я сидели отдельно и говорили на злободневные темы. Сначала разговор шел о Ленине, и они сказали мне, что его положение безнадежно и что он навсегда вышел из строя. Но в то время уже шла борьба против Троцкого, и многие большевики были против него, считая его слишком левым. Нашему безпартийному брату совершенно было невозможно разобраться во всех уклонах коммунистических воззрений, тем более, что печать в то время совершенно не отмечала начавшуюся борьбу. Не помню, какая следующая тема служила для нашей беседы, только после одной моей реплики Смилга ударил меня по плечу и, обращаясь к Пятакову, сказал:
«Люблю и верю Ипатьеву; он действительно честный работник и если за что берется, то всегда работает с энтузиазмом и доводит дело до благополучного конца. — Как он ругал меня в Президиуме, когда я хотел стянуть у него все запасы, которые еще во время войны были заготовлены им для коксобензольных заводов. Пришлось уступить ему, потому что он был прав».
Пятаков, выслушав мою характеристику, данную Смилгой, вполне с ней согласился и прибавил мнение обо мне его брата Леонида, убитого петлюровцами в Киеве, тоже большевика, который работал у меня в Баку на бензоловом заводе у Нобель.
«Леонид говорил мне, что такого другого генерала, вероятно, на всем свете не найдешь; он знал мои политические убеждения, защищал меня от жандармов, и за это я был предан ему всецело и дал свое честное слово, что во время войны я не буду заниматься никакой пропагандой и честно исполнять обязанности инженера. Я никогда не забуду, — добавил Пятаков, — его восторженного отношения к вашей работе и обхождению с людьми, кто бы они не были: солдаты, офицеры или рабочие. Что же касается меня, то наблюдая деятельность Ипатьева во время революции я очень ценю его и как ученого, и как очень полезного советника в нашей химической промышленности, и моя симпатия к нему, конечно, еще более возрастает, когда я вспоминаю все то, что мне сказал о нем Леонид».