Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих
Шрифт:
После этого Андреа расписал для сообщества св. Иакова по прозванию Никкио хоругвь для процессий, изобразив на ней св. Иакова, который ласково берет за подбородок отрока в одежде флагелланта в присутствии другого отрока, держащего в руке книгу и написанного естественно и с грацией прекрасной.
Написал он также портрет одного монастырского приказчика, служившего у монахов Валломброзы и постоянно находившегося в деревне по делам своего монастыря. По желанию этого приказчика, своего друга, Андреа изобразил его в виноградной беседке, которую тот заплетал и подстригал со всякими причудами, но в которую тем не менее свободно проникали и ветер, и дождь. А так как по окончании работы у Андреа оставались краски и известка, он взял черепицу и, подозвав свою жену Лукрецию, сказал ей: «Подойди сюда! Раз у меня остались эти краски, я хочу написать тебя, чтобы было видно, как хорошо ты сохранилась в своем возрасте, и в то же время ясно было, насколько ты изменилась по сравнению с твоими прежними портретами». Однако жена его, быть может мечтая совсем о другом, не согласилась позировать, Андреа же, словно предчувствуя свой близкий конец, взял зеркало и изобразил самого себя на этой черепице с таким совершенством, что кажется совсем живым и натуральным в высшей степени. Портрет этот находится у означенной мадонны Лукреции,
Затем он начал для Синьории картоны, которые после раскраски должны были украсить парапет трибуны на площади, изобразив на них много фантазий для каждого городского квартала, кроме того, всяких путтов, несущих знамена цеховых консулов, не говоря о фигурах, олицетворяющих все добродетели, а также горы и реки, наиболее знаменитые на территории Флорентийского государства. Однако за смертью Андреа работа эта осталась незаконченной, равно как и картина на дереве, почти законченная им по заказу валломброзских монахов для их аббатства в Поппи Казентинской области, с изображением Успения Богоматери, окруженной множеством ангелочков, с предстоящими св. Иоанном Гвальбертом, св. Бернардом, кардиналом, который, как говорилось, был монахом этого ордена, св. Екатериной и св. Фиделием. Этот образ находится ныне в недописанном виде в вышеупомянутом аббатстве в Поппи. То же самое случилось и с небольшой доской, которая по окончании ее должна была быть отправлена в Пизу. Полностью успел он закончить прекраснейшую картину, находящуюся в настоящее время в доме Филиппо Сальвиати, а также несколько других.
Примерно в это же время Джованбаттиста делла Палла, скупив все, какие только мог, скульптуры и картины и заказав копии с тех, которые ему были недоступны, без всякого зазрения совести лишил Флоренцию бесчисленного множества отборнейших произведений только ради того, чтобы обставить предназначенные для короля Франции апартаменты, которые, будучи украшены этими предметами, должны были отличаться невиданным богатством. И вот этот самый Джованбаттиста, желая, чтобы Андреа вернул себе милость короля и снова поступил к нему на службу, заказал ему две картины. На одной из них Андреа написал Авраама, собирающегося принести в жертву своего сына, и написал это с таким мастерством, что, как полагали, лучшего он еще никогда не создавал. В фигуре старца божественно была выражена его горячая вера и стойкость духа, которые, нисколько его не пугая, толкали его на добровольное убийство собственного сына. Художник показал также, как он повернул голову, глядя на прекраснейшего отрока, который как бы приказывает ему остановить удар. Я не стану говорить о том, каковы его поза, одежда, обувь и все прочее, ибо сказать об этом достаточно — невозможно, скажу только, что мы видим, как весь обнаженный, исключительно красивый и нежный Исаак трепещет в предсмертном ужасе и кажется уже полумертвым, хотя он еще невредим. И кроме всего прочего у него загорелая от солнца шея и белее белого все те части его тела, которые были покрыты одеждой во время трехдневного пути. Живым казался и баран в колючем кустарнике, а скинутые на землю одежды Исаака — не написанными, а доподлинными и натуральными. А еще были там обнаженные слуги, стерегущие пасущегося осла, и пейзаж, настолько великолепно исполненный, что окружение, где все это в самом деле происходило, не могло быть ни более прекрасным, ни каким-либо иным. После смерти Андреа и после пленения Джованбатгисты произведение это купил Филиппо Строцци, подаривший его синьору Альфонсу Давалос, маркизу дель Васто, который приказал перевезти его на остров Искию, близ Неаполя, и поместил его в покои, где находились другие достойнейшие произведения живописи.
На другой картине он изобразил прекраснейшую фигуру Любви с тремя путтами, а после смерти Андреа у его вдовы купил ее живописец Доменико Конти, который в свою очередь перепродал ее Никколо Антинори, хранящему ее как драгоценность, каковой она и является на самом деле.
Между тем, видя, насколько Андреа за последнее время улучшил свою манеру, великолепный Оттавиано деи Медичи пожелал иметь картину, написанную его рукой. Андреа же, чувствуя себя обязанным этому синьору, который всегда покровительствовал большим талантам, и в особенности живописцам, и желая ему услужить, написал картину с изображением сидящей на земле Мадонны с младенцем, усевшимся верхом на ее коленке и повернувшимся к младенцу Иоанну на руках у старицы св. Елизаветы, так хорошо и естественно написанной, что она кажется живой. Впрочем, и все остальное написано с невероятным мастерством рисунка и исполнения. Закончив эту картину, Андреа отнес ее мессеру Оттавиано, однако, так как Флоренция в эти дни была окружена осаждавшими ее войсками, а синьор был занят совершенно другими мыслями, он, извиняясь перед Андреа и всячески его благодаря, предложил кому-нибудь ее продать. Андреа же так ему ответил: «Трудился я для вас, и она всегда будет вашей». «Да продай же ее, — настаивал Оттавиано, — а деньги возьми себе, ибо я знаю, что я говорю». И пошел Андреа восвояси, но никому, сколько его ни просили, он так и не захотел отдать этой картины, а когда кончилась осада и Медичи вернулись во Флоренцию, он снова принес ее мессеру Оттавиано, который теперь охотно ее взял и, поблагодарив художника, заплатил за нее вдвое. Ныне вещь эта находится в опочивальне его супруги, мадонны Франчески, сестры досточтимейшего Сальвиати, которая не меньше дорожит прекрасными картинами, оставленными ей ее покойным супругом, чем его друзьями.
Еще одну картину, равную почти Любви, о которой говорилось выше, Андреа написал для Джованни Боргерини; он изобразил на ней Богоматерь и младенца Иоанна Крестителя, протягивающего Христу подобие земного шара, а также очень красивую голову св. Иосифа. Паоло ди Терраросса, который был общим другом всех живописцев и который видел набросок вышеупомянутого Авраама, также захотел получить что-нибудь, написанное рукой Андреа, и вот он попросил его сделать копию с головы этого Авраама. Андреа охотно оказал ему это одолжение и сделал это так, что копия в своих небольших размерах по величию нисколько не уступала оригиналу. Паоло она очень понравилась, но когда он, полагая, что за нее запросят столько, сколько она стоила в действительности, спросил Андреа о цене, а тот потребовал за нее какой-то пустяк, Паоло вроде как даже застыдился и, пожав плечами, заплатил сполна требуемую сумму. Впоследствии картина эта была переправлена в Неаполь в…, [99] где ее считают самой красивой и самой прославленной картиной из
99
Пропуск в подлиннике.
Во время осады Флоренции, когда кое-кто из военачальников бежал из города, захватив с собой солдатское жалование, Андреа было предложено изобразить их на фасаде дворца Подесты и на площади, причем не только этих военачальников, но и некоторых граждан, также бежавших и объявленных предателями, и Андреа обещал это сделать. Однако, чтобы не заслужить себе этим, подобно Андреа дель Кастаньо, клички «Андреа повешенных», он это якобы поручил своему помощнику по имени Бернардо дель Буда. Сам же, сделав для себя потайной проход, через который он по ночам мог входить и выходить, написал эти фигуры настолько похожими, что они казались совсем живыми и натуральными. Солдаты, которые были написаны на площади на фасаде старой Меркатанции около Кондотты, были забелены уже много лет тому назад, чтобы их никто не видел, равно как были стерты и граждане, которые были целиком написаны его рукой на дворце Подесты.
Наконец, так как в последние годы своей жизни Андреа был очень близок с некоторыми из руководителей сообщества св. Себастьяна, что за монастырем сервитов, он написал для них полуфигуру св. Себастьяна настолько прекрасную, словно ему, когда он писал ее, и в самом деле казалось, что это были последние мазки, которые ему еще было суждено нанести на полотно.
По окончании осады Андреа все ждал, когда дела его поправятся, правда, не очень надеясь на удачный исход своей французской затеи. Флоренция наполнилась тогда солдатами и обозами, вернувшимися с поля брани, и среди этих солдат было несколько копейщиков, зараженных чумою, которые внесли в город смятение немалое и вскоре распространили заразу по всему городу. И вот то ли от страха, то ли от беспорядочного вкушения пищи и после всего, что он натерпелся во время осады, тяжело заболел и Андреа и, чувствуя себя бесповоротно обреченным, лег в постель, без каких-либо средств от своей болезни и без всякого ухода, так как жена его, боясь чумы, держалась от него как можно дальше. И умер он, как рассказывают, так, что никто этого не заметил. И члены сообщества Скальцо почти без всякого обряда похоронили его неподалеку от его дома, в церкви сервитов, где обычно хоронят всех, кто входит в это сообщество.
Смерть Андреа была величайшим уроном как для его родного города, так и для искусства, ибо вплоть до сорокадвухлетнего возраста, им достигнутого, он от одного произведения к другому все больше и больше совершенствовался, так что, проживи он дольше, он неизменно и дальше продолжал бы совершенствовать свое искусство. И в самом деле, гораздо большего можно достигнуть в искусстве, продвигаясь вперед твердой и уверенной поступью и лишь мало-помалу преодолевая его трудности, чем насилуя сразу и свой собственный талант, и природу. Правда, если бы Андреа остался в Риме, когда он туда приезжал, чтобы познакомиться с творениями Рафаэля и Микеланджело, а также со статуями и развалинами этого города, он, без сомнения, значительно обогатил бы свою манеру в композиции историй и в конце концов стал бы придавать своим фигурам больше тонкости и больше силы, что в полной мере бывает доступно лишь тому, кто провел некоторое время в Риме, постоянно общаясь с его сокровищами и тщательно их изучая. А так как он от природы владел мягкой и обаятельной манерой в рисунке и в то же время легким и очень живым колоритом, причем как в масляной, так и во фресковой живописи, не приходится сомневаться в том, что, останься он в Риме, он превзошел бы всех современных ему художников. Однако некоторые полагают, что его от этого удержало обилие древних и современных произведений скульптуры и живописи, увиденных им в этом городе, а также знакомство со многими молодыми учениками Рафаэля и другими мастерами, которые рисовали «как звери» и работали уверенно и без малейшего напряжения, но которых он, по прирожденной робости своей, не решался обойти. Так, сам себя напугав, он решил, что лучше всего ему вернуться во Флоренцию, где, постепенно размышляя обо всем, увиденном в Риме, он все же извлек из этого для себя столько пользы, что произведения его высоко ценились и ими любовались и, мало того, после смерти его им подражали еще больше, чем при его жизни, и всякий, кто ими владеет, бережет их как зеницу ока, а кто пожелал их продать, выручит за них втрое больше того, что за них заплатил; сам же Андреа получал за них гроши, то ли потому, что, как уже говорилось, он был очень робок от природы, или же из-за того, что многие мастера-деревообделочники, изготовлявшие лучшие вещи для домов флорентийских граждан, в угоду своим приятелям советовали давать ему заказы не иначе, как зная, что он находится в крайней нужде, когда он довольствовался любой оплатой. Однако все это нисколько не умаляет ни редчайших достоинств его произведений, ни того величайшего признания, которым они пользуются и пользуются по заслугам, поскольку он был одним из величайших и одним из лучших мастеров, когда-либо по сей день существовавших.
В нашей Книге много его рисунков, и все они очень хороши, но особенно прекрасен рисунок, сделанный им для истории, которую он написал в Поджо-а-Кайано с изображением того, как Цезарю приносят в дань всех восточных зверей. Рисунок этот, выполненный светотенью, — вещь исключительная, и он более закончен, чем любой другой, когда-либо им сделанный рисунок. Действительно, когда он рисовал с натуры, чтобы использовать рисунок для какого-нибудь будущего произведения, он делал лишь наброски, довольствуясь первым впечатлением и добиваясь совершенства лишь в дальнейшем ходе работы над самим произведением, почему рисунки эти служили ему больше для памяти об увиденном, чем для того, чтобы в точности воспроизводить их на своих картинах.
Андреа оставил после себя бесчисленное множество учеников, однако далеко не все получили одинаковую выучку под его руководством, ибо оставались они у него кто мало, а кто и больше, но вовсе не по его вине, а по вине его жены, которая, ни с кем из них не считаясь и властно всеми ими распоряжаясь, держала их в черном теле. Итак, учились у него Якопо да Понтормо, Андреа Сгваццелла, который, придерживаясь манеры Андреа, работал во Франции во дворце в окрестностях Парижа весьма успешно, Солозмео, Пьер Франческо ди Якопо ди Сандро, написавший три образа на дереве в церкви Санто Спирито, далее Франческо Сальвиати и его товарищ Джорджо Вазари, который, правда, не долго оставался у Андреа, и, наконец, флорентинец Якопо дель Конте и Нанноччо, состоящий ныне на отличнейшем счету во Франции у кардинала Турнона. Учеником Андреа, а также его большим другом и подражателем его манеры был и Якопо, по прозванию Якопе, который еще при жизни Андреа много от него получил, что видно по всем его произведениям, а больше всего по росписи фасада дома кавалера Буондельмонти на Пьяцца Санта Тринита.