Жонкиль
Шрифт:
Сейчас, вдали от блеска столь современного Лондона, вернувшись в Чанктонбридж, эту самую старую в Суссексе, застывшую в своей исторической эпохе деревню, возбуждение Жонкиль поутихло, она почувствовала себя подавленной и виноватой. Она теперь не была прежней Жонкиль. Она была новым существом: влюбленной женщиной. Мысль о Роланде и его поцелуях мучила ее. Она возвращалась домой с предельным нежеланием, страшилась проницательных глаз бабушки, страшилась прежней размеренной, монотонной жизни, сплетенной из серых нитей и не оживленной ни единым ярким штрихом.
Она была счастлива до тех пор, пока оставалась в неведении о том, какой может быть жизнь. Но теперь пелена упала с ее глаз. Она поняла красоту большого мира, помнила живой восторг, который испытала от соприкосновения с ним. У нее не хватало духа радоваться возвращению в серое существование в Риверс Корте. И поэтому она чувствовала, что как бы совершила «предательство» по отношению к его обитателям, ощущала себя ужасно виноватой. С другой стороны, причиной ее подавленности был страх: а вдруг Рональд Чартер развлекался за ее счет, и вдруг она никогда больше не увидит его и не получит от него никаких вестей? Это было бы так унизительно.
Когда автомобиль завернул на обширный участок Риверс Корта, Жонкиль прижала руки в перчатках к щекам и молилась, чтобы бабушка не заметила краску, которая будет заливать ее лицо каждый раз, когда она будет мысленно представлять себе Роланда и прошлый вечер.
Риверс Корт, наполовину скрытый от дороги деревьями, был прелестный старый дом, окруженный садом, периода королевы Анны. Сейчас, в середине зимы, сад был скучен и однообразен, а газоны размокли после многих дней непрерывного дождя. Во всем сквозило запустение, которое сегодня показалось ей особенно угнетающим, хотя она прожила здесь много зим и никогда прежде не сетовала на скуку. Даже холмы вдали, где она так любила бродить, создавали теперь другое впечатление: затерянный в них Риверс Корт напоминал тюрьму. Она попыталась высмеять себя. Зачем смотреть так мрачно на все только потому, что она была полной идиоткой и с первой же встречи влюбилась в Роланда Чартера? И Риверс Корт вовсе не оторван от мира. Брайтон всего в десяти милях. Владения семьи Оукли примыкают к Риверс Корту. Мистер и миссис Оукли ее друзья. Дороти очень ловко вошла в доверие к бабушке, а брат Фрэнка Оукли, очень приятный молодой человек, часто заходит летом, чтобы поиграть в теннис или поболтать после обеда. У нее были Оукли... в конце концов, они связывали ее с миром, по которому молодое женское сердце Жонкиль так естественно томилось; они связывали ее с Роландом.
Она постаралась отогнать свое уныние и, когда они подъехали к дому, выскочила из автомобиля, вбежала в дом и весело поздоровалась с бабушкой.
— Как ты себя чувствуешь, бабушка?
— Очень хорошо, спасибо, моя дорогая, — ответила миссис Риверс. — А ты довольна поездкой?
Жонкиль, поцеловав бабушку, отвернулась и стала снимать пальто и шляпку. Она не могла вымолвить, как сильно ей понравилась эта поездка.
— Да, бабушка.
— Ты познакомилась с приятными людьми?
— Да, с очень приятными.
— Снеси свои вещи наверх, дорогая, и спускайся. Чай уже готов.
Жонкиль была рада укрыться в своей спальне, ей было тяжело отвечать на все эти вопросы. Спальня была в западном крыле дома. Просторная, довольно приятная комната с камином была обставлена со спартанской суровостью, которую миссис Риверс одобряла: потемневший гарнитур красного дерева, старомодная тяжелая кровать, застеленная покрывалом с оборочками, ситцевые занавески в тон покрывалу и черная каминная решетка, полускрытая экраном из белой бумаги — все придавало комнате мрачный и холодный вид.
Жонкиль, со своей врожденной любовью к изящным, красивым вещам, к цветам, солнечному свету, всему, что украшает жизнь, старалась оживить суровость своего жилья любимыми книгами и картинами, но все равно атмосфера в целом была угрюмая и безрадостная, и сейчас, когда она вошла в спальню с чемоданом в руках, она была просто подавлена мрачным видом комнаты.
Вымыв руки и причесав свои темные волосы, Жонкиль подошла к окну и несколько мгновений смотрела в сад. Снова начинался дождь, и фиолетовый сумрак размывал ландшафт. Нет, это был не только сумрак... еще что-то... слезы, крупные слезы вдруг наполнили глаза Жонкиль. Она вытерла их, удивляясь себе.
— Я не ребенок... Мне двадцать один год... Что это со мной? — спрашивала она себя сердито.
Ответ последовал незамедлительно. Роланд, и все, что стояло за Роландом — волнение, теплота, веселье и красота того вечера.
Удар гонга разнесся по всему дому. Жонкиль вздохнула и отвернулась от окна, с силой прижав носовой платок к глазам. Звук гонга напомнил ей, как далеко она была от волшебства той ночи. В этом доме Питерс, старый дворецкий, звонил в гонг четыре раза в день, созывая обитателей Риверс Корта к столу на завтрак, обед, чай и ужин с неизменной пунктуальностью, на которой настаивала миссис Риверс.
Жонкиль медленно спустилась в гостиную, которая казалась ей ужасной: тяжелые диваны и стулья, обитые розовым гобеленом, с кружевными салфеточками на спинках, громадные картины, изображающие зверей и мертвенные цветы, в резных золоченых рамах, дорогие, тяжелые портьеры, скрывающие всю прелесть окон времен королевы Анны. Но миссис Риверс считала свою гостиную красивой и нарядной, и действительно, в дни ее молодости это была самая пышная гостиная в округе.
Она сидела у камина, разливая чай из большого серебряного чайника времен короля Георга. На чайнике, как и на всем фамильном серебре, был герб Риверсов. Жонкиль, чувствуя себя разбитой и несчастной, примостилась на подушечку кресла напротив ее.
— Мне кажется, дорогая, что тебе не очень удобно, — сказала миссис Риверс. — Я не могу понять, почему вы, современные девушки, всегда так неуклюже сидите. Прошу тебя, любовь моя, сядь на стул нормально. Места достаточно.
Жонкиль послушно пересела на стул. Она даже завидовала тому достоинству, с которым держалась бабушка, прямоте ее спины, чопорности всей ее маленькой усохшей фигурки, сидящей, как было принято в эпоху королевы Виктории, на краешке кресла, которое вовсе и не должно было быть удобным. В черном атласном платье с безупречным белым воротничком и манжетами, в маленьком чепчике с оборочкой на голове миссис Риверс была похожа на свою гостиную — импозантная, красивая, но совершенно устаревшая. У нее были красивые, белые, как снег, волосы, морщинистые пергаментные щеки и птичий профиль, твердый рот и жесткий подбородок. У Генри, ее сына, такие же тонкие губы, такой же жесткий подбородок. Но если взгляд его глаз обычно холоден и тяжел, ее глаза, голубые и все еще ясные за стеклами очков в золотой оправе, были украшением ее лица. В минуты нежности глаза Генриетты Риверс были прекрасны, как в молодости. Эти минуты, однако, случались крайне редко. Она принадлежала к старой школе, приверженцы которой считали своим долгом подавлять в себе всякие глупые человеческие слабости и являть миру только спартанские добродетели.
Она, конечно, любила эту девочку, Жонкиль, которую ее сын удочерил. В какой-то степени Жонкиль помогла заполнить ту пустоту, которая осталась после Роланда. Но его, своего красивого безрассудного молодого племянника, она не забыла и продолжала любить. Она научилась не говорить с Генри о Роланде, не пытаться разузнать что-либо о нем. Но память о нем жила в ее сердце.
— Ты так ничего и не рассказала мне о празднике в Лондоне, моя дорогая. С кем ты танцевала? Ты помнишь, что я запретила тебе танцевать чарльстон? Я надеюсь, ты не забыла об этом. Я читала о нем в газете и считаю, что это самый возмутительный и вульгарный танец.