Жонкиль
Шрифт:
Губы Жонкиль дрогнули в улыбке. Чарльстон! Этот славный толстяк Гарри Поллингтон пытался показать ей движения чарльстона, но она притворилась, что у нее ничего не получается, хотя горела желанием научиться танцевать этот «возмутительный» танец. Могла ли она, взрослая девушка, сказать: «Мне не разрешают», как будто она ребенок? Бабушка была очень требовательным человеком. Она придерживалась старых взглядов и не понимала, что сегодня молодые женщины двадцати одного года делают все, что хотят.
— Нет, бабушка, я не танцевала чарльстон, — сказала она сдержанно.
— Среди твоих партнеров были симпатичные молодые люди? — спросила бабушка.
— Да, — ответила Жонкиль, и через мгновение была за много миль от Риверс Корта. Она была в доме Поллингтонов, и рука Роланда обнимала ее за талию, живые голубые глаза Роланда проникали ей в самое сердце.
— Дорогая, я надеюсь, ты не простудилась в поезде? — донесся до нее вопрос миссис Риверс.
— Нет. Почему ты спрашиваешь, бабушка?
— У тебя горит лицо.
— О, — прошептала Жонкиль. Затем поспешно, виновато: — Можно еще чаю? Я чувствую себя хорошо, только жарко. Здесь жарко.
— Как странно, — сказала пожилая леди. — Я бы сказала, что сегодня здесь очень холодно. Я только что приказала Питерсу, чтобы он принес еще поленьев.
Жонкиль рассмеялась. Миссис Риверс посмотрела на девушку сквозь очки.
— Что-нибудь смешное, дорогая?
— Я... о, ничего, — пробормотала Жонкиль.
— Я, к своему огорчению, должна сказать, что ты вернулась из своего путешествия не с очень хорошими манерами, Жонкиль. Неприлично смеяться, если ты не можешь объяснить причину смеха.
Жонкиль почувствовала полную безнадежность. Бедная старая бабушка раздражала ее сегодня, а Риверс Корт безмерно угнетал. Она даже пожалела, что отец еще не вернулся. Ее приемный отец был суровым человеком, но к ней он всегда был добр. Иногда он позволял себе отвлечься от любимых мотыльков и играл с Жонкиль в шахматы. Она любила шахматы. Если бы ей было с кем играть в эти дни, это отвлекло бы ее мысли от Роланда. Но сидеть здесь весь вечер, обмениваться любезностями с бабушкой — как вынести это?
Она глубоко вздохнула. Глаза ее остановились на быстрых красных язычках пламени, которые жадно лизали дубовые поленья. Она ощутила себя за тысячу миль от Роланда. Сдержит ли он слово и приедет ли в Чанктонбридж повидаться с ней... приедет ли?
Прошли три самых мучительных, самых тяжелых дня в жизни Жонкиль. Ни слова от Роланда. Она каждый день ждала почту, с горящими от нетерпения и надежды щеками бежала по дороге навстречу велосипеду почтальона. Но письма не было. Она начинала думать, что он никогда не собирался ни писать, ни приезжать. Да, только сентиментальная маленькая дурочка могла поверить ему, довести себя почти до сумасшествия из-за человека, которого видела всего несколько часов.
Конечно, беда была в том, что Жонкиль совсем не о чем было больше думать и не с кем было поговорить. Ее друг, Билли Оукли, был с тетушкой в Швейцарии, где он занимался зимним спортом. У нее никого не было, кроме бабушки, и бабушка почти свела ее с ума в течение этих нескольких дней, когда она ожидала письма от Роланда.
Бабушка стала замечать беспокойство Жонкиль, отсутствие аппетита и решила, что девушка больна, собралась даже послать ее, если она не поправится, в Висбаден к отцу. Сама эта мысль приводила Жонкиль в ужас. Быть отправленной в Висбаден, где Роланд никогда не сможет найти ее, было бы ужасно! Она изо всех сил старалась есть под проницательным взглядом бабушки, казаться нормальной и довольной.
Пришел четвертый день ожидания; еще одно огорчение — письмо от мистера Риверса, в котором тот сообщал, что здоровье не позволяет ему вернуться в Англию на Рождество. Это значило, что в Рождество Жонкиль остается совсем одна с бабушкой. Никакого веселья, никаких танцев, ничего! Семья Оукли в Лондоне. Из Чанктонбриджа никто обычно не приходил в Риверс Корт, кроме престарелой леди, сверстницы бабушки, викария и его жены.
Жонкиль почувствовала горечь. «Роланд забыл меня, — подумала она. — Я была дурой. Мне надо забыть его».
И, наконец, письмо, которого она так ждала, из-за которого тайно плакала по ночам, когда бабушка не могла видеть ее слез, пришло. Она прочитала его в саду, волнуясь и чувствуя себя виноватой.
«Дорогая маленькая Жонкиль!
Я приеду в Чанктонбридж 24-го. Буду в «Пастухе и собаке» в 11 часов. Приходи туда или, если не сможешь, оставь записку. Но постарайся...
С нетерпением, Р.»
Очень кратким, очень холодным и сжатым показалось Жонкиль это первое письмо от ее первого возлюбленного. Она разорвала его на мелкие кусочки и выбросила их на ветер. Двадцать четвертого! Завтра. Завтра, в Сочельник... Роланд не забыл, специально приедет в Чанктонбридж, чтобы встретиться с ней.
Весь мир стал светлее для Жонкиль. В прекрасном настроении она пошла в дом, где бабушка ждала ее к обеду.
— Я рада видеть, что у тебя сегодня прекрасный аппетит, моя дорогая, — заметила миссис Риверс в конце обеда. — Я смогу успокоить отца, когда буду писать ему сегодня вечером.
Жонкиль почувствовала себя предательницей по отношению к отцу, к бабушке, ко всем нормам своего воспитания. Но она была невероятно счастлива. Завтра приедет Роланд! Во что бы то ни стало она должна ускользнуть из дома утром до одиннадцати и увидеть его. Как она хотела рассказать миссис Риверс все о «самом привлекательном мужчине в Лондоне», поскольку ненавидела обман в любом виде. Но Роланд просил ее хранить тайну, поэтому она, конечно, ничего не скажет бабушке, и вообще никому.
Глава 4
Победа Роланда Чартера над сердцем Жонкиль была более быстрой и более полной, чем он мог надеяться. Он приехал в Чанктонбридж утром в Сочельник. Всю ночь перед этим шел снег. Холмы Суссекса были покрыты белым саваном, было ужасно холодно. Щеки Жонкиль горели от быстрой ходьбы и от встречного ветра. Но когда она увидела знакомую высокую фигуру возле «Пастуха и собаки», лицо ее запылало еще ярче. Он улыбнулся и снял шляпу. Старая шинель поверх серого твидового костюма делала его выше и стройней.