Жозеф Бальзамо. Том 1

Дюма-отец Александр

Король кивнул:

— Господи, да я ничего больше и не прошу у всех этих ваших философов, энциклопедистов, чудотворцев, иллюминатов, поэтов, экономистов, щелкоперов, которые, взявшись невесть откуда, кишат, пишут, злопыхательствуют, клевещут, высчитывают, проповедуют, вопят. Пускай их увенчивают, пусть ставят им памятники, воздвигают храмы, только бы меня оставили в покое.

Сартин поднялся, поклонился королю и вышел, бормоча:

— К счастью, у нас на монетах выбито: «Domine, salvium fac regem» [107] .

107

Боже, храни короля (лат.)

Людовик XV, оставшись один, взял перо и написал дофину:

«Вы просили меня ускорить прибытие ее высочества дофины. Я намерен доставить вам эту радость.

Я отдал приказ не останавливаться в Нуайоне, и, следовательно, утром во вторник дофина будет в Компьене.

Сам я буду там ровно в десять, то есть за четверть часа до нее».

— Таким образом, — пробормотал король, — я избавлюсь от этой дурацкой истории с представлением, которая мучает меня больше, чем господин Вольтер, господин Руссо и все бывшие и будущие философы. Пусть теперь это дело решают бедняжка графиня, дофина и дофин. Ей-богу, направим-ка слегка юные души, у которых есть силы бороться, в сторону неприятностей, ненависти и мести. Пусть дети учатся страдать: страдания воспитывают молодежь.

И, обрадованный тем, что так ловко вывернулся из затруднительного положения, уверенный, что теперь никто не сможет его упрекнуть, будто он способствовал или препятствовал представлению, король сел в карету и отправился в Марли, где его ожидал двор.

35. «КРЕСТНАЯ» И «КРЕСТНИЦА»

Бедняжка графиня!.. Оставим же за ней это определение, которым наградил ее король, поскольку в тот миг она вполне заслуживала его. Так вот, повторяем, бедняжка графиня мчалась, словно за нею гнались демоны, по дороге в Париж.

Шон, перепуганная, как и сестра, предпоследним абзацем письма Жана, укрывала свое отчаяние и тревогу в Люсьенне в будуаре, проклиная себя за пришедшую ей пагубную идею подобрать на дороге Жильбера.

У Антенского моста через обводный канал, который отходит от Сены у Ла-Рокетт и, обогнув Париж, снова впадает здесь в реку, графиню ждала карета.

В ней сидел виконт Жан в обществе некоего прокурора, которому, похоже, он что-то весьма энергично втолковывал.

Едва завидев графиню, Жан бросил прокурора, выскочил из кареты и дал знак кучеру сестры остановиться.

— Быстро, графиня, быстро садитесь ко мне в карету, и скачем на улицу Сен-Жермен-де-Пре, — сказал он.

— Что, старуха нас дурачит? — осведомилась г-жа Дюбарри, пересаживаясь из экипажа в экипаж, меж тем как прокурор по знаку виконта проделывал то же самое.

— Думаю, и даже убежден, что да, графиня, — отвечал Жан. — Это называется, как аукнется, так и откликнется, или, верней, как откликнулось, так и аукнулось.

— Но что случилось?

— Коротко вот что. Я остался в Париже, потому что никому не доверяю, и как видите, оказался прав. Вчера вечером в девять часов я пошел и покрутился около гостиницы «Поющий петух». Все было спокойно, к графине никто не приходил, короче, полное великолепие. Я решил, что могу уйти лечь спать. Что я и сделал.

Сегодня я проснулся с зарей, разбудил Патриса и велел ему пойти и караулить на углу у гостиницы.

В девять — обратите внимание, на час раньше назначенного — я приехал с каретой; Патрис ничего подозрительного не заметил, и я совершенно без всяких опасений поднялся наверх. Но у дверей меня остановила служанка и сообщила, что графиня не сможет выйти сегодня, а вероятно, и всю неделю. Признаюсь, я был готов к какому-нибудь подвоху, но только не с этой стороны.

«То есть как не выйдет? — воскликнул я. — Что с ней?» «Она больна». «Больна? Быть того не может! Еще вчера она великолепно себя чувствовала». «Верно, сударь. Но госпожа графиня имеет обыкновение сама готовить себе шоколад, и сегодня утром она тоже вскипятила его, но, снимая с огня, опрокинула и обварила ногу. Я прибежала на ее крик. Госпожа графиня едва не лишилась чувств. Я уложила ее в постель, и сейчас, думаю, она спит».

Я стал белее ваших кружев, графиня, и закричал: «Это ложь!» «Нет, дорогой господин Дюбарри, это не ложь, — услышал я мерзкий пронзительный голос, — и я очень страдаю».

Я устремился туда, откуда исходил этот голос, рывком распахнул застекленную дверь, которая не хотела открываться: старуха графиня и вправду лежала в постели.

«Ах, сударыня…» — выдавил я. Это были единственные слова, которые я сумел произнести. Я был в ярости и с радостью придушил бы ее.

«Видите этот кофейник? — сказала она мне, указав на какую-то гнусную посудину, валявшуюся на полу. — Он и есть причина несчастья».

Я растоптал этот кофейник ногами.

«Можете быть уверены, вам в нем уже не варить шоколад».

«Какое невезение! — скорбным голосом продолжала старуха. — Придется госпоже д'Алоньи представлять вашу сестру. Что поделаешь? Так предначертано судьбой, как говорят на Востоке».

— Боже мой! — воскликнула графиня Дюбарри. — Вы приводите меня в отчаяние!

— А я пока воздержусь отчаиваться, при условии, что вы навестите ее. Для этого я вас и вызвал.

— Вы полагаете, еще не все пропало? Почему?

— Господи, да потому что вы можете то, чего не могу я, потому, что вы — женщина, потому что вы заставите ее снять повязку, а когда ложь будет обнаружена, скажете графине Беарнской, что ее сын навсегда останется мелкопоместным дворянчиком, а она никогда не увидит ни гроша из наследства Салюсов, и, наконец, потому что проклинающую Камиллу вы сыграете с куда большим правдоподобием, нежели я неистовство Ореста [108] .

108

Имеются в виду героиня трагедии Корнеля «Гораций» (1641) Камилла и герой одноименной трагедии Вольтера Орест (1750).

— Надеюсь, вы шутите! — воскликнула г-жа Дюбарри.

— Какие уж тут шутки!

— И где обитает наша сивилла?

— Вам отлично известно: в «Поющем петухе» на улице Сен-Жермен-де-Пре. Это большой мрачный дом с огромным петухом, нарисованным на листе жести. Когда жесть скрипит, петух поет.

— Да, это будет чудовищная сцена.

— Я тоже так думаю. А еще я думаю, что рискнуть стоит. Мне пойти с вами?

— Избави Бог, вы все испортите.