Жозеф Бальзамо. Том 2
Шрифт:
— И от кого же вы это слышали? — вскричала графиня, впадая в ярость, что свойственно могущественным людям, когда они не правы.
— От кого? Да все говорят, сударыня.
— Все — значит, никто, и вам, герцог, это прекрасно известно.
— Вовсе нет, сударыня, все — это сто тысяч одних версальцев, это шестьсот тысяч парижан, это двадцать пять миллионов французов. И заметьте, я не беру в расчет Гаагу, Гамбург, Роттердам, Лондон, Берлин, где издается достаточно газет, пишущих о парижских делах.
— И что же говорят в Версале, Париже, Франции, Гааге, Гамбурге, Роттердаме, Лондоне и Берлине?
— Говорят, что вы — самая остроумная и очаровательная женщина в Европе. И еще говорят, что благодаря искусной военной хитрости — сделав вид, будто завели себе любовника…
— Любовника? Помилуйте, на чем же основано это нелепое обвинение?
— Обвинение, графиня? Что вы, это дань восхищения. Все знают, что в действительности дело обстоит не так, и восхищаются военной хитростью. На чем основано это всеобщее восхищение и восторг, спросите вы? На вашей блистательной сообразительности и присутствии духа, на вашей мудрой тактике: вам ведь удалось невероятно искусно создать видимость, что в ту ночь вы находились в одиночестве — в ту самую ночь, когда у вас были я, король и господин д'Эгийон и когда я ушел от вас первым, король вторым, а господин д'Эгийон третьим.
— Хорошо, заканчивайте.
— А дальше вы обставили все так, словно остались наедине д'Эгийоном, как будто он ваш любовник, а утром он не без некоторого шума покинул Люсьенну, опять-таки как ваш любовник, чтобы несколько болванов и простецов, вроде меня, к примеру, увидели его стали кричать об этом на всех углах и чтобы король узнал об этом испугался и быстренько оставил малютку Таверне, дабы не потерять вас.
Г-жа Дюбарри и д'Эгийон не знали, как им держаться дальше.
Однако Ришелье нимало не смущался их взглядами и жестами; казалось, его внимание было занято исключительно табакеркой и жабо.
— И в итоге, — продолжал маршал, оправляя жабо, — очень похоже, что король расстался с этой малюткой.
— Герцог, — процедила г-жа Дюбарри, — заявляю вам, что я не поняла ни слова из ваших фантазий, и уверена, что, услышь их король, он понял бы не больше моего.
— В самом деле? — бросил герцог.
— Да, в самом деле. И вы, и весь свет приписываете мне предприимчивость, какою я не обладаю: у меня и в мыслях не было возбудить ревность его величества теми средствами, о которых вы говорите.
— Графиня!
— Уверяю вас.
— Графиня, истинный дипломат, а ведь лучшие дипломаты — женщины, никогда понапрасну не признается, что хитрил. Как бывший посол я знаю, что в политике существует правило: «Никому не рассказывай о средстве, которое помогло однажды, потому что оно может оказаться полезным еще раз».
— Но, герцог…
— Средство помогло — вот и все. Король крайне скверного мнения обо всех Таверне.
— Ей-богу, герцог, — воскликнула графиня, — у вас манера строить доказательства только на собственных домыслах!
— Так вы не верите, что король рассорился с Таверне? — не желая ввязываться в спор, осведомился Ришелье.
— Я не это имела в виду.
Ришелье взял графиню за руку.
— Вы — птичка, — проговорил он.
— А вы — змея.
— Стоило спешить к вам с добрыми новостями, чтобы получить такую награду.
— Вы заблуждаетесь, дядюшка, — с живостью вмешался д'Эгийон, понявший смысл маневра Ришелье. — Никто не ценит вас более, нежели графиня; она мне так и сказала, когда доложили о вас.
— Я действительно очень люблю своих друзей, — отозвался Ришелье, — поэтому мне и захотелось первому известить вас о вашей победе, графиня. Вы знаете, что Таверне-отец хотел продать свою дочь королю.
— Но, по-моему, это уже свершившийся факт, — ответила г-жа Дюбарри.
— О, графиня, до чего же ловок этот человек! Вот он-то — настоящий змей. Представьте, я был усыплен его разглагольствованиями о нашей с ним дружбе и братстве по оружию. Я всегда принимаю все близко к сердцу, но кто бы мог подумать, что сей провинциальный Аристид [123] поспешит в Париж с целью перебежать дорогу Жану Дюбарри, этому умнейшему человеку? Мне понадобилась вся моя преданность вам, графиня, чтобы вновь обрести хоть капельку здравого смысла и способности предвидеть; клянусь вам, я был слеп.
123
Аристид (ок. 540 до н. э. — ок. 467 до н. э.) — афинский военачальник и государственный деятель, прозванный Справедливым.
— Но теперь-то, по крайней мере, все позади? — поинтересовалась г-жа Дюбарри.
— О да, все кончено, можете не сомневаться. Я так отчитал этого почтенного сводника, что сейчас он, должно быть, понял, что дельце у него не выгорело и мы остались хозяевами положения.
— Да, но король?
— Король?
— Ну да.
— Я спросил мнение его величества относительно трех особ.
— Кто же первая?
— Отец.
— А вторая?
— Дочь.
— Третья?
— Сын. Его величество изволил назвать отца… старым сводником, дочь — вздорной жеманницей. Что же касается сына, то его величество его не назвал, поскольку не смог вспомнить.
— Прекрасно. Таким образом, мы избавились от всей семейки.
— Полагаю, что да.
— А не стоит ли отослать этих Таверне назад в их дыру?
— Не думаю, они и без того уничтожены.
— И вы говорите, что сын, которому король обещал полк…
— У вас, графиня, память лучше, чем у короля. Господин Филипп и в самом деле очень милый юноша. А какие взгляды он на вас бросал — просто убийственные! Увы, он уже не полковник, не капитан, не брат фаворитки; ему осталось одно — быть отличенным вами.
Последние слова были сказаны герцогом с намерением царапнуть коготком ревности сердце племянника.
Но г-ну д'Эгийону было не до ревности.
Он пытался понять смысл маневра старого маршала и разобраться в истинных мотивах его возвращения.