Жозеф Бальзамо. Том 2
Шрифт:
Когда Филипп вошел, Андреа пребывала в глубокой задумчивости: ее прелестная головка, омраченная какими-то мыслями, поникла, полные скорби глаза бесцельно блуждали. Руки девушки безжизненно повисли вдоль туловища, и хотя в таком положении к ним должна была бы прилить кровь, они тем не менее казались восковыми.
Девушка лежала так неподвижно, что ее можно было принять за мертвую, и лишь дыхание свидетельствовало о том, что она жива.
Услыхав от Жильбера о болезни сестры, Филипп во весь дух кинулся
Как любящий и заботливый брат, он хотел самолично удостовериться в симптомах болезни, так как понимал, что нежная и добрая Андреа, завидев или услышав его, сразу возьмет себя в руки, чтобы не огорчить Филиппа.
Поэтому он тихонько, чтобы не заметила Андреа, открыл застекленную дверь и уже находился посреди спальни, когда сестра обратила на него внимание.
Словом, Филипп, успел увидеть ее бледность, недвижность, слабость, а ее странный блуждающий взгляд, устремленный в пустоту, еще сильней встревожил его, натолкнув на мысль, что в болезни сестры главную роль играют душевные терзания.
Сердце Филиппа сжалось, и он не сдержал испуганного движения.
Андреа подняла глаза, громко вскрикнула и вскочила, словно восстав из мертвых; задыхаясь, она бросилась к брату и повисла у него на шее.
— Это вы, Филипп, это вы! — воскликнула она, и силы оставили ее, прежде чем она успела вымолвить еще хоть слово.
Да и что еще могла она сказать, если думала только о брате?
— Я! Я! — отвечал Филипп, заключая Андреа в объятия и чувствуя, как она слабеет у него в руках. — Я вернулся, а ты больна. Что с тобою, сестра?
Андреа рассмеялась, но столь нервным смехом, что он еще сильней встревожил Филиппа, вместо того чтобы успокоить, как рассчитывала сестра.
— Вы спрашиваете, что со мною? Разве я выгляжу больной?
— Да, Андреа, вы так бледны и вся дрожите.
— Но откуда вы это взяли, братец? Я вовсе не чувствую себя нездоровой. Боже мой, да кто наговорил вам, что я больна? Кто имел глупость вас встревожить? Право же, я не понимаю вас. Чувствую я себя прекрасно, если не считать нескольких легких обмороков, от которых теперь не осталось и следа.
— Вы так бледны, Андреа…
— А разве обычно я очень румяна?
— Нет, но обычно вы оживлены, а сегодня…
— Пустяки.
— Но послушайте, ваши руки только что были горячи, а сейчас они холодны как лед.
— Но в этом нет ничего удивительного, Филипп; когда я вас увидела…
— Ну-ну?
— Меня охватила такая радость, что кровь прихлынула к сердцу — вот и все.
— Но вы же едва стоите, Андреа, вы держитесь за меня.
— Нет, просто я вас обнимаю. Неужели мне нельзя обнять вас, Филипп?
— Ах, милая моя Андреа!
И он прижал девушку к сердцу.
В тот же миг Андреа почувствовала, что силы опять ее покидают; напрасно попыталась она ухватиться за воротник брата: ее одеревеневшая, безжизненная рука соскользнула, и девушка опустилась на софу; она стала белее муслиновых занавесок, на фоне которых вырисовывалось ее прелестное лицо.
— Вот видите, вы меня обманываете! — вскричал Филипп. — Ах, милая сестра, вы страдаете, вам плохо.
— Флакон, флакон! — прошептала Андреа, изображая на лице улыбку, стереть которую не могла бы даже смерть.
Затуманенными глазами, дрожащей рукой она указала Филиппу на флакон, стоявший на комоде у окна.
Не отрывая взгляда от сестры, Филипп бросился к комоду.
Распахнув окно, он вернулся и поднес флакон с нюхательной солью к носу Андреа.
— Ну вот, ну вот, — жадно дыша и постепенно приходя в себя, лепетала Андреа. — Видите, я уже ожила. А вы все, наверно, думаете, что я серьезно больна?
Но Филипп не собирался отвечать: он смотрел на сестру.
Избавившись от дурноты, Андреа села и влажными ладонями сжала дрожащую руку Филиппа; взгляд ее прояснился, кровь прилила к щекам, и Филиппу показалось, что она прекрасна как никогда.
— О, Господи, — проговорила она, — вы же видите, Филипп, все прошло. Держу пари, что, не появись вы так неожиданно — вы сделали это из лучших побуждений, разумеется, — спазмы не возобновились бы и я чувствовала бы себя хорошо. Поймите, Филипп, передо мною, которая вас так любит, вдруг возникаете вы — главная опора и смысл всей моей жизни! Да будь я даже совершенно здорова, я и то упала бы в обморок.
— Все, что вы говорите, очень мило, Андреа, но все же скажите, чему вы приписываете свою болезнь?
— Откуда же мне знать, друг мой? Быть может, приходу весны, появлению цветов; вам ведь известно, как я нервна: вчера, к примеру, я задыхалась от запаха персидской сирени, что растет в саду. Эти сказочные гроздья, колышущиеся под дуновениями легкого ветерка, испускают такой пьянящий аромат… И вот вчера… О Боже, Филипп, я не хочу даже вспоминать об этом, мне снова может сделаться дурно.
— Да, вы правы, наверное, все дело именно в этом, цветы могут быть очень опасны. Помните, как в детстве, в Таверне, я вздумал окружить свою кровать срезанной в саду сиренью? Мы нашли, что получилось очень красиво и похоже на алтарь, а на следующее утро я, как вы помните, не проснулся. Все вокруг решили, что я умер, — все кроме вас; вы не желали поверить, что я мог вот так покинуть вас, не простившись с вами, и именно вы, Андреа — а вам тогда не было и шести — именно вы разбудили меня своими слезами и поцелуями.