Жулик
Шрифт:
Не смотря на всплески, науки не увлекали, и природа заполнила пустоту интересом к девочкам. В детстве такое любопытство объяснялось гендерным отличием. Становясь старше, я начал обращать внимание на лицо, волосы и цвет глаз. По мере созревания, пропорционально количеству прыщей, меня начали возбуждать формы одноклассниц. Девицы выставляли себя напоказ, делая юбки короче, а грудь выше. Отношение их тоже изменилось: они стебали и дразнились. Как с ними себя вести, я не знал, поэтому робел и стеснялся, однако инстинкт плевать хотел на мои комплексы. Качая гормоны, он от души покрывал тело нешуточной растительностью и угрями. Пялясь в душе на мой лобок со всеми атрибутами взрослой
К пятнадцати годам баланс приличного поведения и буйства плоти нарушился в пользу последней, и меня понесло. Когда первое мартовское солнце растопило скуку самой длинной школьной четверти, у мальчиков появилось экстремальное развлечение: лапать девочек. Вызывающих похотливый интерес училось несколько, хотя больше всех доставалось тихоне Алле Кориной. Высокая, костлявая, с развитой грудью и худыми коленками, она, в отличие от прочих баб, дралась вяло, на помощь не звала и молча, с еврейской покорностью принимала свою участь. Зажатая в угол раздевалки, Корина безразлично смотрела на обшаривающих ее тело красивыми миндалевидными глазами. Участие в коллективном бессознательном, где перепадало немного, радости не доставляло. Я хотел Алку единолично и, набравшись смелости, притаился в подъезде. План удался. Пытаясь сдержать напор, Алла уперлась мне в грудь длинными пальцами пианистки, но, прижатая к стенке, обмякла и, тяжело дыша, мирно скрестила руки на моих плечах. Идиллию нарушило появление ее мамы и скандал за этим.
Происшествие зародило искру взаимного интереса. В десятом классе, готовясь к выпускным, Корина приходила ко мне домой. Однажды наш петтинг прервал папа. Мы схватили книжки, правда, вверх ногами. Переполненный тактильными впечатлениями, я добивался от Алки большего. Она устояла, и слава богу: что делать дальше друг с другом, мы не знали.
Сильнее Аллы возбуждала Люда Чупина. Крепкая, бедрастая, с большими, не по возрасту, грудями, она туманила мозг многим, но лапать ее боялись. Укоротив школьную форму до трусов, Чупина открыто пользовалась косметикой и встречалась со взрослыми парнями. Когда на дискотеках я танцевал с ней, мои штаны оттопыривались. Будь я посмелее, она провела бы меня в желанный мир плотских удовольствий. Однако этого не случилось, и еще целых четыре года я пребывал в плену надежд и разочарований. После восьмого класса я оказался перед выбором. В рабочем районе гостеприимно распахнули двери десятки ПТУ, а в единственную десятилетку набирали, как в институт, по конкурсу. Сдав экзамены на отлично, я поступил в школу и снова забил на нее.
Наслушавшись дворовой брехни об автогонщиках, я записался в клуб юных автомобилистов. Занятия проходили, как в современных автошколах: мы изучали автомобиль, правила и пробовали водить на площадке. Тем, у кого получалось, разрешался выезд в город с инструктором. Апофеозом явились сдача экзамена и получение детских прав. Когда дело дошло до управления машиной, радости, в отличие от других, я не испытал. Нажимать педали, переключать скорость и одновременно крутить руль оказалось не так просто. Смутная догадка, что пассажиром я буду чувствовать себя куда комфортнее, не помешала получить права и на время стать телезвездой.
Во избежание скандалов, в клуб я ходил в тайне от родителей. Однажды к нам приехало Центральное телевидение делать сюжет. Мало того, что меня, как большого и заметного поставили в первый ряд, еще и попросили рассказать про учебу. Не задумываясь о последствиях, стесняясь камеры, я что-то сказал в микрофон и забыл об этом.
Слава нашла героя. Папа уехал в командировку, а мама, как миллионы
Отношение педагогов к ученикам в советской школе оставалось неизменным со времен Макаренко и его колонии, хотя кое-кто уже либеральничал. У нас прогрессивным педагогом считали историчку Инессу Борисовну. Костя Тожак, хохмач и приколист, на ее уроке достал пирожок. Заметив безобразие, Инесса могла бы выгнать его, но сейчас съязвила:
– Вот ты, Тожак, ешь на уроке, а ведь не хлебом единым жив человек! Так написано в Евангелии две тысячи лет назад.
С набитым ртом Костя ответил:
– А Брежнев Леонид Ильич начал свою бессмертную книгу «Целина» словами: «Есть хлеб, будет и песня!» Класс грохнул. Историчка, не ожидая отпора, покрылась красными пятнами, но выгнать Костю, цитирующего генсека, она не посмела. Тожак улыбался и громко чавкал.
В десятом классе возникла дилемма: или, взявшись за ум, я поступлю в институт, или загремлю в армию. Наши уже вошли в Афган, умирать героем я не хотел, и, выбрав первое, засел за учебники.
Армии боялся не я один. Аксен, сосед по парте, предложил заниматься вместе. Нервный, дерганный, он производил странное впечатление. Безотцовщина и мать-уборщица породили в нем комплекс неполноценности, поэтому с ним в классе общались мало.
Учебный год в делах и заботах пролетел быстро. Получив аттестаты, я и Аксен подали документы в Московский инженерно-физический институт. Шансов попасть туда мы не имели, однако экзамены в МИФИ проходили раньше, чем в другие вузы, оставляя двоечникам еще попытку. Стойко выдержав три испытания, я получил неуд по физике.
Аксену повезло: он сдал на трояки и, узнав мой результат, довольный ухмыльнулся:
– А тебя, парень, армия ждет!
Так я впервые столкнулся с завистью, скрытной и злобной. Этот «кухаркин сын» втайне ненавидел меня! За отца, нормальную семью и еще бог знает за что! Радовался он не долго: я поступил в другой вуз.
В раннем детстве произошло событие, во многом повлиявшее на мою судьбу. Ребенком я рос непослушным, своенравным, и только возмездие за проступок могло привести меня в норму.
Наказанный сидеть дома, я от скуки открыл книжный шкаф и наугад вытащил толстенную книгу. На обложке дядька в белоснежном кепи и длинном шарфе стремительно рвался в светлое будущее. За ним семенил сутулый старик в пенсне и шляпе. Книжку написали двое, что раньше не встречалось, удивило и название: «Двенадцать стульев», «Золотой теленок». Прочитав лист, оторваться я уже не мог!
Дома облегченно вздохнули: я перестал дерзить и баловаться. Я читал и вскоре заговорил цитатами. На вопрос взрослых: «Кем станешь, когда вырастешь?» отвечал: «Идейным борцом за денежные знаки!», а соседскому мальчику пригрозил: «Набил бы тебе рыло, только Заратустра не позволяет!» Терпение родных лопнуло, когда гость, хвастаясь успехами, услышал от меня: «С таким счастьем и на свободе!»
Книгу забрали, но поздно - зерно авантюризма попало на благодатную почву, породив мечту о своем Эльдорадо и своих белых штанах. Воспитание в советской семье готовило ребенка для службы общественному благу, но светлое будущее остальных, в отличии от своего собственного, уже тогда меня не волновало.