Журавли и карлики
Шрифт:
Перед ними был обыкновенный обо, место поклонения одному из степных или горных духов, инкорпорированных монголами в необъятный буддийский пантеон на правах свиты какого-нибудь божества более или менее высокого ранга. Этот обо ничем не отличался от десятков подобных, попадавшихся им раньше. Шубин не понимал, почему жена воспылала интересом именно к нему.
Все втроем вылезли из машины и подошли ближе. Как всюду в таких местах, между камнями виднелись остатки водительских приношений хозяину этого участка
– Их здесь калеки оставили, – сказал Баатар.
Жена не поняла, тогда он пояснил:
– Вылечились и оставили, чтобы люди видели, какое это святое место.
Костыли были совсем новые, покрытые свежим лаком, только что из аптеки. Похоже, калеки недолго ими пользовались. Черные резиновые набалдашники не стерлись и даже на опорной плоскости не изменили свой цвет.
Шубин с женой переглянулись. Жена покивала, не желая смущать Баатара своими сомнениями и колебать его наивную древнюю веру, без того подорванную норвежскими и корейскими миссионерами. Сын этой земли, он имел полное право разделять ее предрассудки.
Высоко над ними узким классическим треугольником тянулась на юг стая журавлей.
– Как по-монгольски журавль? – спросил Шубин.
– Тогру, – ответил Баатар.
– А карлик?
– Карлик?
– Ну, лилипут, маленький человечек.
– А-а, – сообразил он. – Это одой.
– Они между собой воюют?
– Кто?
– Тогру и одой.
– Как это?
– В сказках. Есть у вас такие сказки?
Баатар облегченно вздохнул:
– Конечно. Есть. Много есть таких сказок.
– И кто обычно побеждает?
Ответа не последовало, и Шубин сформулировал вопрос иначе:
– Чаще тогру побеждают?
– Да, – обрадовался Баатар подсказке, – журавли чаще.
– Или одой?
– Они тоже, да.
– Отстань от него, – сказала жена, садясь в машину.
Через пару минут палка с синим хадаком скрылась вдали, дорога опять стала получше. Расслабившись, Баатар начал рассказывать, что раньше вокруг Эрдене-Дзу было много других монастырей, но осталось всего два, Шанхинь-хийд и еще один, чье название он забыл. Остальные разрушены при коммунистах.
Отсюда перешли к Сухэ-Батору, чей портрет до сих пор украшал денежные купюры, правда мелкие, уступив крупные Чингисхану.
– Он революционером стал, потому что в нем монгольской крови ни капли не было, – говорил Баатар, читавший в газете какую-то сенсационную статью о родословной основателя МНРП. – Сухэ – не настоящее его имя, на самом деле он подкидыш. У него настоящий отец – бурят, мать – еврейка.
– И что хуже? – спросил Шубин.
Вопрос имел неудобную для Баатара форму, но ответил он сразу:
– Буряты хуже. После революции они у нас все главные должности позанимали. Если где монгола и назначат начальником, заместителем – обязательно бурят. Творили что хотели. Я сам из князей, мне дед рассказывал, как его отца при народе верхом на корове возили. Народ со всего хошуна собрали смотреть.
– Зачем?
– Чтобы народ его разлюбил.
Секундой позже сзади раздался голос жены:
– Их там положили вовсе не для рекламы. На верующего человека они могут сильно подействовать.
Имелись в виду костыли на обо. Национальные проблемы жену не занимали, она продолжала думать об этих костылях и наконец решилась обнародовать итоги своих размышлений.
– Больной видит их и начинает верить, что другие здесь в самом деле исцелились. От самовнушения у него происходит мобилизация всех ресурсов организма. Если заболевание связано с центральной нервной системой, он может ощутить себя здоровым. Вопрос в том, надолго ли, – закончила она после паузы.
– Где бурят прошел, – добавил Баатар, тоже думавший о своем, – еврею делать нечего.
– Ты же говорил, что все люди братья, – напомнил ему Шубин, но ответа не дождался.
Дорога пошла вверх, открылась новая долина, с противоположного края замкнутая очередной холмистой грядой. Вблизи каждый из таких холмов имел свой неповторимый оттенок, но издали все они казались однообразно голубыми. Расстояние, на котором эта голубизна переходила в серый, черный или красновато-бурый цвет скал и каменистых осыпей, зависело от яркости освещения и быстро уменьшалось, по мере того как осеннее солнце все ниже скатывалось к горизонту.
Было тихо, еще светло, но по обводу горизонта копились пористые, пронизанные светом и по-разному окрашенные облака с размытыми дымными краями. Старинные путешественники называли их пифическими. Они предвещали ветер и перемену погоды.
У обочины, указывая на близость цели, промелькнул рекламный щит с популярным туристским слоганом: «Монголия – единственное место на земле, не испорченное человеком». Написано было по-английски.
– Километров двадцать осталось. Вон за теми горами – Эрдене-Дзу, – показал Баатар.
Ощущение тревожной пустоты возникло под ложечкой. Совсем близко, за цепью туманных при рассеянном вечернем свете холмов жемчужным ожерельем белели в степи субурганы монастырской ограды, за ними лежали развалины Каракорума. Этот мертвый город с юности казался недосягаемым, существующим в иной реальности, не в той, где обитал сам Шубин. Он не верил, что когда-нибудь сумеет в нем побывать, и холодок, внезапно поселившийся в сердце, списал на почти пугающее сознание его доступности.
К монастырю подъехали в сумерках.