Журнал Наш Современник 2008 #10
Шрифт:
"За упокоение новопреставленного первого президента России… Идеже праведники упокоятся милости у Бога нашего проси-и-и-им… " Упокоиться и вправду хотелось: он то взлетал шариком от ветерка, шевелившего волосы на холодной голове, то снова опускался. От этого становилось неустойчиво и тревожно.
Старейший член Синода допел в микрофон, и весь хор взревел: "Вечная памя-а-а-ать".
"Сегодня день национального траура, — защебетала ведущая, — в России приспущены государственные флаги", — и на экране замелькала вяло болтающаяся на шестах материя.
Замельтешили представители культуры. Запестрела хроника. Вот он, улыбчивый студент Политеха, с трещинкой на полной губе. Вот в каске на производстве.
Иван
— Как жить-то, Борис Николаич? Всё дорожает!
— Работать надо, — буркнул и скрылся в машине.
В телевизоре в это время Ельцин утопал в волнах народной любви. Вот он с американскими приятелями. Английская королева в брильянтах на сморщенной шее опирается ему на руку. Наконец, с римским папой. И всюду его знаменитая уральская улыбка. Сам крепок, ладен. Эдакий сибирский боровичок, "первый настоящий мужик во власти", — комментируют.
— А главное достижение, чта-а-а большевистская, тоталитарная, коммунистическая система была сломлена. Свобода человека, гражданина, страны. Создана, панимаш, новая Россия, и уже поворота не будет.
Диктор продолжала выщёлкивать текст: "В 1987 году именно он открыл вход на кладбище", — получалось неожиданно правдиво… "Здесь, на Новодевичьем, похоронены Маяковский, Шукшин, жена Горбачёва", — кивала гладенькой тёмной головкой.
Камера поползла по лицам. Ивану Петровичу стало душно. И вдруг он увидел вместо старого, ковыляющего Буша и хихикающего Клинтона совсем другие лица. Толпа 93-го года прошла гудящей массой и остановилась.
Иван Петрович спал дома по три часа — и снова к Дому Советов. Его десятый отряд. Костры, стихи… Помнил, как вжимался в асфальт. Две пули, гаденько тренькнув, отскочили рядом. Телеграф, почту, телефон профукали. Рано радовались в Останкино… Перед ним плоско застыл асфальт. Встанешь, и он плашмя лезет в лицо. Сосед не поднялся. "Гады!!!" — кричало внутри, когда из подвала ночью в целлофановых мешках вытаскивали убитых. По слухам, две тысячи.
А на экране похороны закончились. Военные долго возились с флагом, никак не получалось аккуратно сложить. Наконец, отдали вдове. Потом чётко козырнули и отошли. Зенитки дали залп, так что все вздрогнули. Остался мирный холмик, над которым по-глупому просто пели в тишине птицы. Да за оградой странная, непонятная страна, зачем-то хотевшая жить.
СТЕКЛЯННЫЙ СНЕГ
Всю обратную дорогу серо и долго тянулся завод "Серп и Молот". Его тревожное молчание не заглушалось тяжкими шоссейными "КамАЗами" и шустренькими легковушками. Остановленный и окаменевший, он помалкивал, Инна тоже. Только что она вышла из своего вагоноремонтного, стараясь не вдыхать выхлопного духа. Поднялась в стеклянный переход, отступая от стекольных обломков и остатков пищи. Будто кто-то назло пил, бил и слабо закусывал. Шоссе под ногами ровно гудело, разноцветные машинки, как заведённые, неслись плотными рядами. И была некая даль за мутным стеклом. И было в высоте что-то хорошее, отчего расправлялись душевные складки. Но потом — такая же лестница вниз, уваленная кучками мусора, зима и скорый Новый год.
Сегодня им выдали зарплату. И если бы не редкие встречные и не тупые толчки ветра, то на лицо бы выбежали маленькие, злые слёзы. А так они остались внутри. Просто глаза круглились и съезжались брови. Ветер давно продул дешёвое пальто. Открытое лицо краснело и дубело. Если бы хоть наелась. А ведь была в столовке.
Распаренная повариха ловко шмякнула пару ложек водянистого пюре, а сверху набросила котлетку, придерживая её
Ей почему-то захотелось в свою тихую Калугу, где вечерами видно розо-венькое небо. Где можно было долго идти вверх и вниз по чистой осугроб-ленной земле вдвоём. Они тогда зачем-то бродили и остановились у замершей церквушки. "Не работает, на ремонте", — лениво протянул сторож и исчез в поздней синеве. А они жадно припали друг к другу. Руки его пробирались под шубу к тёплой мякоти её тела.
А теперь она шла одна. Дорожка вдоль завода оплыла льдом, и почти у моста, где спуск, Инна оскользнулась, чуть не упав, но удержалась. В лицо и за спиной смеялась реклама. У восточного ресторанчика, широко расставив ноги, стоял задумчивый Ильич. Над ним беспокойно пролётывали тёмные птицы. "В "Москве" огромный выбор подарков и аксессуаров", — неслось в метро. Она представила, как ходят по этой самой Москве, придирчиво подбирая вещи, настоящие москвичи — те, кто умеет зарабатывать. Например, их начальник из Воронежа. Сумел же купить к Новому году плазменный телевизор, "Газель". Приедет в свой загородный трёхэтажный домишко и будет там тетёшкаться с внучкой. Говорит, она у него такая забавная: маленькая, а уже кокетливая, как настоящая женщина. Он не знает даже, что ей подарить.
На выходе из метро огородили железом ёлку. Красно и бело тусклили на ней шарики. Возле дома стеклянно проблёскивал снег. Просто днём рассыпали битое стекло. Асфальт ледяно бугрился. Инна то хрустела по песку, то смешно и шатко проезжала по литой глади.
Дома дочка лепила из пластилина посуду: расставляла на толстые полки косоватые чайнички, лепёшки тарелок и кастрюльки. На полу валялась не-
дособранная искусственная ёлка. Дочь как сумела навтыкала веточки — хотела быстрее Новый год. А ей что подарить? Инна будто только увидела свой шкаф с оторванными дверцами, облезлые двери со свисающими лоскутами плёнки, треснувший линолеум. И задержанные слёзы выкатились, прожигая щёки.
— Честность — сказка для взрослых, — несла, себя не помня. — Как у вас Дед Мороз!
Дочка перестала лепить и замерла.
— А я не могу тебе ничего толком купить, понимаешь? Я ничего не могу! Дочка молчала, а потом вдруг тихо:
— Я не хочу жить на Земле. Когда умру, я не буду в земле, а улечу на небо. Там волшебный замок. Он такой, что не могу тебе рассказать. Как бы красный, бесконечный.
— Ну что, что ты несёшь! — метнулась к ней Инна и обняла. — Никогда, никогда такого не говори! Ты ведь самое ценное, — целовала тонкую, пушистую шейку и шершавые от диатеза ручки. — Мы с тобой завтра поставим ёлку, и ты её нарядишь, ладно?
Дочка кивнула. И они покачивались, обнявшись на старом деревянном стуле.
АЛИ ЕСТЬ ТО МЕСТО…
"Только у дураков велосипеды воруют", — говаривал дед и вернулся как-то из магазина без велика. Вот и у неё украли документы. В метро. Сначала думала — обронила. Сейчас вернётся на станцию, а люди уже и отдали. В конвертике таком лежали. Столько людей, да не поднять! Ведь не деньги, что' с них прибыли. Хотя… Проездной-то на год, на весь транспорт… Лицо повело к глазам, но ещё не верилось. Только что были! Как же так? Ведь на концерт ехала, в храм Христа Спасителя! И пригласительные там: длинные полоски со святым. К ментам подбежала как к истинным спасителям: