Журнал «Вокруг Света» №05 за 1990 год
Шрифт:
На скальных кладбищах стояли десятки «тау-тау». Крыши из камня защищают их от дождя и солнечного света, но тем не менее одежда с течением времени истлевает нее приходится менять.
Между прочим, даже старые тораджа не всегда могут точно указать, какая статуя какой могиле соответствует. Забыли своих хозяев многие «тау-тау»!
Особо выдающимися — по числу статуй и по высоте утесов — считаются два кладбища: Лэмо и Лонда. Однако и неизвестные нам, заброшенные кладбища оказывались жутковатыми. Йоханнес, «на-ходу-спящий-проводник», был все же мастером выискивать такие скальные могилы. Он с усердием сыщика выспрашивал крестьян, пастухов, школьников, а затем вел меня сквозь заросли, которые едва ли выбрал бы в качестве последнего прибежища разумный туземец, и мы вдруг натыкались на прекрасное кладбище. Не каждое удавалось снять. Так, один нависающий утес спрятал свои могилы за водопадом. Под другой выступающей скалой мы встретили сразу пару «тау-тау». Они стояли между несколькими человеческими черепами и останками. На них была жалкая одежда, неухоженная и растрепанная. У одного в руке были зажаты куски бумаги, похожие на деньги. Другого украшал тропический шлем, на передней стороне которого был нашит крест из красной материи. Наверное, шлем защищал от экваториального солнца голову некоего миссионера, и наверняка очень давно, так как уже несколько десятилетий назад вышли из моды такие шлемы, без которых европейцы раньше не представляли себе жизнь в тропиках.
С удивлением я поймал себя на том, что меня притягивают эти статуи и я даже могу вести с ними длинные разговоры. Для некоторых я стал приятелем, и они улыбались мне, когда солнце тенью перечеркивало их лица.
Но многие были холодны и надменны. Их не рассердило и не обрадовало то, что я побеспокоил их своим присутствием, они просто смотрели куда-то мимо меня.
Однако один «тау-тау» явно замыслил против меня что-то дурное — такая сквозила в его взгляде ненависть. Он стоял под невысокой скалой, в которой была высечена лишь одна могила, а деревянный запор склепа подгнил. Этот идол был не так запущен, как те двое бродяг, хотя одет дешево и безвкусно. Но это не давало ему право следить за мной так недоверчиво и злобно, как будто я был осквернителем могил! Как только я подошел, слегка задыхаясь, то сразу же сфотографировал его: он был удачно освещен, а солнце вот-вот должно было исчезнуть. Первый снимок я сделал анфас, но когда собрался снять с левого бока, то заметил, что он «скрутил» свои глаза почти на девяносто градусов и посматривает на меня. Тогда я обошел вокруг него, но его глаза следили за мной. Казалось, они нашли бы меня, даже если бы я попытался спрятаться за его спиной. Позже я все ломал голову, кто и как мог сотворить такие глаза, которые представляли собой две гальки с нанесенными на них углем точками.
В общем, я решил, что не для того эти глаза предназначены, чтобы нагонять на меня страх, и вызывающе уселся на траву перед идолом, стянул спортивные туфли и поставил их просушиться на солнышке. Достал сигарету из пачки, прикурил, а зажженную спичку подчеркнуто дерзко бросил через плечо. И жадно затянулся сладковатым дымом (индонезийцы выпускают сигареты, в которые набивают табак с примесью гвоздики). Подул вечерний бриз, и выпущенный мною изо рта дым потянулся прямо к лицу злокозненной фигуры. От кончика первой я зажег вторую сигарету. Зажег бы и третью, чтобы показать негостеприимному идолу свое полное превосходство и презрение. Но не хватило закалки — с третьей закружилась голова. Тогда я безмятежно натянул обувь и мимоходом обернулся. Не каждый поверит мне, но сейчас идол смотрел на меня с глубокой ненавистью. Я опять, как и прошлый раз, сделал полукруг около него — нет, я не ошибся: его глаза — правда! — двигались и замечали каждое мое движение...
Однако на следующий день я вернулся сюда с Йоханнесом, которому о своих переживаниях ничего не сказал. Йоханнес же только бросил пренебрежительный взгляд на убогую статую и отвернулся. Я умышленно шел в нескольких шагах впереди него, чтобы уяснить, будет ли деревянный «человек» косить взглядом за мной или же вытаращит глаза на обоих. Как бы не так! На Иоханнеса он даже не смотрел. Оба глаза были нацелены только на меня. «Комичный тау-тау»,— сказал я. «Вшивый»,— уточнил Йоханнес...
А мне вспомнились илонготы. Казалось бы, здесь нет ничего общего. Илонготов мы еще должны будем встретить после тораджа в путешествиях по Филиппинским островам. Это пристрастные и страшные охотники за черепами, взбирающиеся с обезьяньей сноровкой на высокие деревья и ценящие выше всего меткое ружье и полные обоймы. Илонготы имеют одну милую особенность: они могут молчать так же долго, как и тораджанские идолы.
При встречах и расставаниях илонготы проявляют глубочайшее равнодушие и безучастность. Когда кто-то входит в их дом, то проходят минуты, прежде чем раздается первое слово приветствия. Сперва хозяин осматривает посетителя, а тот держится так, словно хозяина нет. То же самое — при прощании. Оживленный и дружелюбный разговор становится односложным, сменяется молчанием, и, наконец, гость без дальнейших словоизлияний удаляется.
Возможно, я приписываю «тау-тау» больше свойств и способностей, чем они на самом деле имеют. Может, это оттого, что мой напарник Йоханнес был молчуном, а хождение по джунглям было долгим, и я чувствовал себя одиноким и тосковал по людям, мечтая о какой-нибудь задушевной беседе.
Тораджа не имеют привычки посещать кладбища, если нет похорон, и Йоханнес также не видел смысла в долгом топтании около деревянных фигур. Впрочем, даже когда он был очень голоден и спешил уйти, мне все-таки удавалось разъяснить ему, что фотографировать деревянных часовых — это моя профессия. Именно благодаря этому я смог пройти так далеко — до Рантепао. Кандидат в учителя народной школы снисходительно улыбался: профессии чужеземцев столь же непонятны, как и их капризы.
У меня и раньше были проникновенные «беседы» с неодушевленными вещами, а именно с «чертами» в Гималаях. Это не родственники русского «черта», это слово, по-видимому, от санскритского «чаттра» («четыре», «четырехугольный»), детали буддистской «ступы», памятной культовой каменной колонны в честь изречений Будды. «Чорт» — тибетский вариант «ступы», другой вариант — пагоды Юго-Восточной Азии. В то время как даже самые надменные «тау-тау» не претендовали на богоподобность, а были лишь символом покойника или в лучшем случае «бомбо», то есть духом среди других духов, то «чор-ты» — это гармонично-красивые, похожие на пагоды постройки, возводимые на священных местах или на трудных перевалах. Как напоминание о словах Будды. С их стен стилизованные «глаза» обозревают местность. Они символизируют Всеведение Будды, который владеет глубочайшими тайнами человеческого сердца. Гималайские тропы трудны, и иной подъем к перевалу отнимает целый день. Так что если «чорт» удачно расположен, то путник все долгие часы восхождения испытывает на себе этот вопрошающий, требовательный, но благосклонный взгляд. Едва ли я смогу представить себе что-либо лучшее, более чистое, нежели приближение к «чорту». Вероятно, из-за них Гималаи иногда называют религиозными горами.
Несколько лет назад я был у кафиров (кафиры (от арабского слова «неверный») — одно из названий нуристанцев, народности, обитающей в Гиндукуше) в Гиндукуше. Этот крохотный языческий народец живет меж многих миллионов мусульман Афганистана и Пакистана. Кафиры помещают своих покойников в массивные деревянные гробы, но не кладут их в землю, а оставляют на кладбище, которое считается у мусульман нечистым. Там между гробами стоят деревянные фигуры, которые не представляют ни богов, ни духов, но зажиточные крестьяне чтят их, устраивая здесь же поминки. Одни стоят по-солдатски навытяжку, другие сидят на двуглавых конях, что составляет загадку для специалистов. Откуда они появились и какую роль играют у кафиров, которые — едва ли обоснованно — считают себя потомками воинов Александра Македонского? Я тогда привез в Вену из Кафиристана трех таких идолов. Разумеется, я не похитил их с кладбища, а просто купил у резчика по дереву, украшавшего кладбище в Румбуре. С тех пор они стоят в моей комнате.
Во время описываемого путешествия я, собственно, забыл, как обставлено мое жилище. И вот по возвращении в Вену, когда я вновь оказался в своих четырех стенах, мой взгляд упал на трех «мужчин» из Кафиристана. Я обнаружил, что на меня смотрели столь же злые глаза, как и у «вшивого тау-тау» несколько месяцев назад на Сулавеси.
Действительно, и те и другие фигуры имели не только безучастный взгляд, но их глаза были сделаны из одинаковых кусков кварца. И черты лица тоже были одинаковы: выдающийся нос, плоский подбородок, покатый лоб. Правда, у «кафиров» были островерхие шапки — продолжение деревянного торса, а «тау-тау» «предпочитали» головные уборы. Они были родными или двоюродными братьями и, вероятно, «родственниками» гигантских идолов острова Пасхи. Как мог возникнуть один и тот же стиль в местностях, разделенных огромными расстояниями? Наука пока только строит предположения о доисторических культурных контактах через океаны...
Герберт Тихи, австрийский этнограф Перевел с немецкого В. Плюснин
Янтарный кабинет
img alt="" border="0" height="1" title="Царское Село" width="1"/
«Золото Балтики»
Загадка происхождения янтаря долгие века волновала воображение человека. Впрочем, какое-то время финикийцы, греки, римляне, викинги, прибалтийские народы, славяне и германцы были едины во мнении, что янтарь — это слезы Солнца или солнечного божества. Затем возникли новые догадки, одна другой романтичнее: затвердевший мед, застывшие в морской воде осколки падающих звезд, взбитая китами и затвердевшая морская пена... Ученые, надо сказать, спорят и по сей день: великий ли русский гений Ломоносов определил природу янтаря — затвердевшая древесная смола! — или об этом знали еще в Древнем Риме?
Популярность янтаря объясняется не только его красотой, редкостью или тем, что он удобен в обработке — не слишком тверд и не слишком хрупок. В древности его использовали как целебное и даже... колдовское снадобье! Размолотый в порошок янтарь смешивали с маслами и готовили мази, а янтарные амулеты должны были хранить от дурного глаза и злой судьбы. И вплоть до XVIII века люди верили в волшебную силу золотистого, теплого на ощупь, легкого камня. Почему? Потому, видимо, что, если потереть этот камешек об одежду, он превратится в магнит, а «магнетизм» в умах наших предков находил исключительно сверхъестественное объяснение.