Журнал «Вокруг Света» №10 за 1993 год
Шрифт:
Воины из графства Кент попросили Гарольда оказать им честь первыми принять на себя удар нормандцев, и сия честь, а вернее привилегия, была им оказана, тогда как лондонскому ополчению предстояло защищать королевский штандарт и самого короля.
Я оглянулся чисто из любопытства: на холмах окрест нашего лагеря собрались челядь и мастеровые; вместе с ними стояли, преклонив колена, святые отцы и монахи. Одни расположились поудобнее, чтобы посмотреть битву, другие молились во славу нормандского оружия и за спасение душ наших. Епископ Одон был с нами. Он гарцевал на белом коне рядом с Вильгельмом; на нем была кольчуга, а поверх нее — белоснежный стихарь (Стихарь — длиннополая, с широкими рукавами мантия для богослужений). Духовный сан запрещал ему проливать кровь, и у него не было ни копья, ни меча, а одна лишь палица о трех окованных железом головах.
И тут вдруг воздух сотрясся от оглушительного шума — то грянули трубы и рога. Видели бы вы, как вслед за тем вскинулись щиты и копья, как выгнулись луки, как побледнели и зарделись лица, как встрепенулись
Внезапно передние ряды нашей конницы, нарушив строй, резко отпрянули кто в стороны, кто назад; кони вскакивали на дыбы и сей же час валились наземь, давя друг друга и запутавшихся в стременах всадников,— то были первые жертвы этого нескончаемого кровавого дня! Но вот Гарольдов ров уже позади. Стена из щитов и частокола все ближе и ближе. На нас обрушился дождь копий, дротиков и стрел, он без разбору косил всех, кто мчался впереди, всадников и лошадей,— под копытами наседавшей сзади конницы сраженные люди и животные тут же превращались в сплошное кровавое месиво. Завязался рукопашный бой, лютый, страшный, — отчаянные вопли раненых заглушали стоны и мольбы умирающих и сливались в одну жуткую, леденящую кровь какофонию. Щиты саксонцев при нашем приближении раздвигались и мгновенно смыкались, и сквозь бреши на нас обрушивался чудовищный шквал копий, стрел, топоров. Одним таким топором коню Герара начисто снесло голову, и он вместе с моим другом исчез в безудержной, клокочущей давке. Грозные гизармы кромсали железо, как обыкновенное шелковое или льняное полотно, от них на груди оставались ужасные раны, из которых кровь хлестала, точно вода из фонтанов. Под их ударами шишаки и шлемы раскалывались, словно яичная скорлупа; один взмах гизармы — и человек, не успев и глазом моргнуть, терял руку или ногу. Одна такая культя угодила мне прямо в лицо — кто из убитых товарищей, сам того не ведая, наградил меня этой жуткой пощечиной, я не знаю!
Вскоре, однако, пришлось отступить — слишком уж упорно защищались англичане. Заметив, что мы отходим, они подняли ликующий рев. Вильгельм уже был без коня — как и Тустен, его знаменосец. Галисийский скакун пал, израненный копьями и топорами. Он был первый. Следом за ним та же участь постигла и двух других коней герцога.
И вот мы снова ринулись на приступ, англичане перестали вопить — видать, решили поберечь силы для боя. После того как мы отступили, они воспряли духом — верно, думали, что нам нипочем их не сломить, не говоря уже о том, чтобы завладеть Гарольдовым штандартом. Вторая атака тоже разбилась о неприятельский частокол, и уцелевшие нормандцы, истекая кровью, в изрубленных в клочья кольчугах, измятых шишаках и шлемах, с разбитыми, расколотыми щитами, на изувеченных конях, опять были вынуждены отойти к подножию холма. Так же закончились третий и последующие штурмы. При воспоминании о первых трагических неудачах, о гибели сотен и сотен наших ратников, еще давеча исполненных такой отваги, решимости и веры, сердце мое сжимается от боли! Они шли и шли на приступ вершины тесно сомкнутым строем, подобно неукротимым морским валам, что, вздымая пену, с грозным рокотом обрушиваются на твердую скалу, разбиваются о ее монолит и с гулким шипением откатываются назад, дабы снова ринуться на нее с новой мощью, и так до бесконечности.
И тут ряды наши охватила паника. Левый фланг дрогнул и подался назад, увлекая за собой все войско. Одон с герцогом опрометью кинулись наперерез бегущим; герцог воздел руку, копье угрожающе сверкнуло — несчастные, поверившие слуху, будто Вильгельма убили, так и замерли на месте. Герцог сорвал шлем, чтобы всем было видно, и воскликнул:
— Стойте! Глядите! Я жив! С Божьей помощью победа будет за мной! Бегство же смерти подобно! Они перережут вас, как стадо баранов!...
В это время самые храбрые из англичан бросились вдогонку за теми, кто отступал в последних рядах. Однако дерзость их ничуть не устрашила нормандцев, они остановились, сомкнулись плечом к плечу — и перебили преследователей всех до единого. Безрассудная вылазка стоила неприятелю немалых жертв, Вильгельма же она кое-чему научила. Мы заметили, как он пристально разглядывал сплошную линию частокола, который нам не удалось сокрушить ценою даже самых отчаянных усилий. Затем он сказал главным военачальникам, что на штурм придется идти еще раз, но, как только прогремят трубы, они должны будут тотчас же повернуть дружины назад и сделать вид, будто отступают — в панике и беспорядке. И вот пешие и конные устремились к вершине. Но не успел завязаться бой, как они развернулись и помчались вниз — на равнину. Хитрость превзошла все ожидания! Снизу мы видели, как разомкнулись щиты и в проходы между ними с дикими воинственными воплями лавиной хлынул неприятель. Следом за пешими дружинами ринулась конница — английским сеньорам, верно, не терпелось скрестить с нами свои топоры. Трубы и рога проревели еще раз. Наши тут же поворотились к неприятелю лицом. Англичане от неожиданности застыли как вкопанные, не зная,
Ров дьявола
По команде Вильгельма мы еще дважды провели ловкий маневр с поспешным, беспорядочным отступлением. Но англичане, однако, по-прежнему удерживали свои позиции, стена из щитов так и стояла незыблемой, хотя неприятельское войско вокруг Гарольдова штандарта и поредело, притом заметно. Сколько нормандцев нашли смерть от сверкавших топоров-молний и теперь лежали вперемешку, кто лицом к земле, кто к небу, раздавленные копытами нашей же конницы! Какие чудеса храбрости являли нормандские рыцари — я сам это видел, да и не только я один!
Помню, оказался я рядом с Гуго Гранменильским, коему вскорости суждено было стать виконтом Лестерширским, владетелем доброй сотни замков с поместьями в Англии. Он едва не погиб — из-за своего коня и чуть было не лишился всего, что обещал ему Вильгельм. Коня он взял у одного из своих рыцарей, то ли смертельно раненного, то ли погибшего. Ошалев от грохота побоища, жеребец осел на задние ноги, потом взметнулся вверх, перелетел через наши головы и, упав аккурат на щиты англичан, понес всадника прямо в стан неприятеля. Мы было бросились ему на выручку но путь нам преградили грозные топоры саксонцев; и тут вдруг шалый жеребец, раскидав крупом насевших на него англичан, круто развернулся и лихим прыжком перелетел снова к нам. Гуго уж, верно, простился с жизнью: ибо ни один из нас ничем не мог ему помочь, даже герцог Вильгельм.
Племянник Рауля Тессона, Робер Эрнейский, поклялся первым захватить Гарольдов штандарт. Прорвавшись со своими рыцарями через неприятельский заслон, он с копьем наперевес припустил коня прямиком на Гарольда. Но на него и коня его градом обрушились топоры. Позже мы нашли изувеченное тело рыцаря Эрнейского подле английского штандарта, рядом с телами Гарольда и двух его братьев.
Все восхищались сыном Ру-ле-Блана, нашим Тустеном, который нес знамя Нормандии,— в него-то в основном и метили англичане. Бесстрашный Тустен следовал за сиром Вильгельмом словно тень, поспевал за ним повсюду и замирал на месте, когда герцог останавливался, чтобы перевести дух. Каким-то чудом за весь день его даже не царапнуло, хотя от неприятеля он отбивался одним щитом, ведь в другой руке у него было Нормандское знамя. Правда, мы прикрывали его как могли. Нам было велено в случае гибели Тустена тотчас подхватить штандарт, чтобы англичане не подумали, будто победа уже за ними, и чтобы наши невзначай не впали в отчаяние.
Ужасы битвы! Перо противится описывать их — с годами, размышляя о скоротечности века, я понял, что ярость, неистовство и жестокость есть суть первейшие грехи человеческие! Сказать по правде, хотя плоть моя и уцелела в той лютой бойне, на душе у меня осталась страшная рана, которая уж, видно, никогда не заживет.
Был среди англичан один великан, сущий одержимый, он смело врезался в самую гущу наших лучников и принялся рубить их топором направо и налево. На храбреце не было даже кольчуги — только деревянный шлем, который он, по всему видать, выдолбил своими руками. Кто-то из нормандских рыцарей, завидев исполина, обрушил на его голову меч, так, что от удара шлем сполз ему на глаза. Англичанин не успел поднять руку, чтобы поправить шлем, как нормандец одним махом отрубил ее выше кисти. Вместе с рукой он потерял и топор. Кто-то из наших нагнулся за ним. И тут другой англичанин хватил его сверху гизармой, да так, что раскроил спину, точно трухлявый чурбан.
Еще один англичанин, быстроногий, как олень, принялся сокрушать лошадей, и те падали прямо на всадников, не успевавших высвободить ноги из стремян, и давили их, несчастных, насмерть. Подобравшись к нему, Роджер Монтгомери проткнул его копьем насквозь.
В этом кровавом кошмаре единственным слабым лучиком человечности была братская взаимовыручка. Друг не задумываясь готов был пожертвовать собой, только бы спасти товарища по оружию, брата или родственника, закрыв его грудью от чудовищных датских топоров; вассал бесстрашно бросался на врага, принимая на себя удар, предназначавшийся для сеньора. И здесь, как я уже говорил, примером всем был наш неустрашимый герцог: сколько воинов спас он в этой бойне, хотя спасенные даже не подозревали, что своею жизнью они обязаны только ему! Я собственными глазами видал, как Вильгельм де Мале, сир де Гравиль, случайно попал во вражье кольцо. Он остался без коня, щит его был разбит вдребезги. Его гибель стала бы невосполнимой потерей для знамени, которым он командовал. Но ему на выручку тут же бросился сир де Монфор — один — и вызволил товарища из окружения. Меч в его деснице крутился, подобно мельничному крылу, сокрушая всех, кому хватало дерзости встать на пути рыцаря.