Зима мира
Шрифт:
– Как может профсоюзный деятель допустить саму мысль о том, чтобы голосовать за этот закон? – сказал он.
– Каас говорит, что отечество в опасности. Все думают, что если не принять этот акт, то начнется кровавая анархия.
– Если принять его – начнется кровавая тирания.
– А что у вас?
– Наши думают, что если они проголосуют против, то их всех перестреляют. Но все равно они будут голосовать против.
Генрих вернулся в зал, а Ллойд отправился к социал-демок-ратам.
– Слабеют самые стойкие, – сказал он Вальтеру и его коллегам. – Боятся, что, если Акт не будет принят, начнется гражданская война.
Уныние стало еще беспросветнее.
В шесть часов все вернулись в зал заседаний.
Первым выступал Вельс. Он говорил спокойно, рассудительно и без эмоций. Он подчеркнул, что в демократической республике жизнь немцев в целом стала хорошей, принеся свободу выбора и социальное благополучие, а также восстановление Германии в качестве полноправного члена мирового сообщества.
Ллойд заметил, что Гитлер записывает.
В конце речи Вельс отважно заявил, что остается верен идеалам человечности и справедливости, свободы и социализма.
– Никакой закон о полномочиях не дает вам права уничтожать идеи, которые остаются вечными и нерушимыми, – сказал он, собравшись с духом: нацисты начали смеяться и улюлюкать.
Социал-демократы захлопали, но в шуме их совсем не было слышно.
– Мы приветствуем преследуемых и угнетаемых! – вскричал Вельс. – Мы приветствуем наших товарищей по рейху. Их верность и упорство достойны восхищения!
За хохотом и выкриками нацистов Ллойд едва разобрал его слова.
– Их мужество и убежденность, их несгибаемый оптимизм являются залогом светлого будущего!
Под свист и издевательские крики он сел.
«Будет ли от этой речи какой-нибудь толк?» – подумал Ллойд.
После Вельса снова заговорил Гитлер. Теперь его тон изменился. Ллойд понял, что предыдущая речь была для канцлера лишь разминкой. Его голос был громче, фразы – более категоричными, интонации – крайне надменными. Правой рукой он все время активно жестикулировал: указывал пальцем, стучал, грозил кулаком, прикладывал ладонь к сердцу, проводил по воздуху рукой, словно отметая все возражения. Каждую пламенную фразу сторонники встречали бурей восторга. Каждое предложение выражало одно чувство: дикую, всепоглощающую, смертоносную ярость.
И еще Гитлер вел себя уверенно. Он заявил, что им не было нужды выносить Акт о полномочиях на голосование.
– Сегодня мы обращаемся к Германскому рейхстагу, чтобы получить то, что мы и так взяли бы! – насмешливо сообщил он.
Генрих обеспокоенно вышел из ложи. Через минуту Ллойд увидел его внизу, среди депутатов, он шептал что-то на ухо отцу.
Когда он вернулся на балкон, вид у него был потрясенный.
– Вы получили письменные гарантии? – спросил Ллойд.
– Документ сейчас печатают, – ответил Генрих, избегая его взгляда.
Заканчивая речь, Гитлер облил презрением социал-демократов. Их голоса ему были не нужны.
– Германия станет свободной, – прокричал он, – но не благодаря вам!
Лидеры остальных партий говорили кратко. Каждый казался сломленным. Прелат Каас сказал, что Партия Центра поддерживает законопроект. Остальные последовали его примеру. Никто, кроме социал-демократов, не впал в немилость.
Объявили результат голосования, и нацисты разразились дикими ликующими воплями.
Ллойд был поражен. Он увидел, как власть была отобрана неприкрытой грубой силой, и зрелище было отвратительно.
Он вышел из ложи, не сказав Генриху ни слова.
Ллойд нашел Вальтера в вестибюле – тот плакал. Он промокал лицо большим белым платком, но слезы все текли. Ллойд никогда не видел, чтобы мужчина так плакал, разве что на похоронах.
Он не знал, что сказать, что сделать.
– Вся моя жизнь пошла прахом, – сказал Вальтер. – Конец всем надеждам. Это – гибель немецкой демократии.
В субботу, первого апреля, прошел бойкот евреев. Этель и Ллойд ходили по Берлину и смотрели, не веря своим глазам. Этель делала записи для своей книги. На окнах лавок, принадлежащих евреям, были намалеваны желтые звезды. Коричневорубашечники стояли в дверях еврейских магазинов – чтобы отпугнуть тех, кто собирался войти. У домов адвокатов и докторов устроили пикеты. На глазах у Ллойда двое штурмовиков остановили нескольких пациентов, шедших к семейному врачу фон Ульрихов, доктору Ротману, но потом широкоплечий угольщик, с вывихом ноги, велел коричневорубашечникам убираться подобру-поздорову, и они отправились на поиски более легкой добычи.
– Как люди могут быть так жестоки друг к другу?! – воскликнула Этель.
А Ллойд подумал про отчима, которого любил, как родного отца. Берни Леквиз был евреем. Если фашизм придет в Англию, Берни тоже может оказаться мишенью для подобных преследований… Он содрогнулся от этой мысли.
В тот вечер в бистро «Роберт» проходило что-то вроде поминок. Никто ничего конкретно не организовывал, но к восьми часам зал был полон – социал-демократы, коллеги Мод – журналисты и друзья Роберта из театральных кругов. Наиболее оптимистичные говорили, что свобода просто впала в анабиоз на время экономического спада и однажды проснется. Остальные скорбно слушали.
Ллойд пил мало. Ему не нравилось, как алкоголь действует на мозги. Мысли становились спутанными. Он спрашивал себя, что могло сделать левое крыло, чтобы предотвратить эту катастрофу, и не находил ответа.
Мод рассказала им про Курта, ребенка Ады.
– Она привезла его из больницы домой, и сейчас он, похоже, чувствует себя вполне хорошо. Но его мозг поврежден, и нормальным он никогда не станет. Когда он подрастет, ему, бедному крохе, придется жить в специальном учреждении.
Ллойд слышал, что роды принимала одиннадцатилетняя Карла. Какая мужественная малышка.
В половине десятого прибыл комиссар Томас Маке. Он был в форме штурмовиков.
В последний раз, когда он был здесь, Роберт его высмеял, но Ллойд чувствовал угрозу, исходящую от этого человека. Он выглядел по-дурацки, с этими маленькими усиками посередине жирной физиономии, но глаза его жестоко поблескивали, и Ллойду от этого было не по себе.
Роберт отказался продать ему ресторан. Что ему нужно теперь?
Маке остановился посреди обеденного зала и крикнул:
– В этом ресторане поощряется развратное!