Зимние солдаты
Шрифт:
– Нет! Нет! – запротестовал я. – Это слишком близко, меня будут видеть…
Но мама убедила меня, что никто не видит, и я помочился, сгорая от стыда, почти уверенный, что мама обманула меня, и я стою, открытый всем взглядам.
Смутно помню, как мы приехали куда-то, как меня уложили на полу на что-то и накрыли моим главным сокровищем, которое мы взяли с собой, – осенним пальто. Мама ушла и вернулась очень не скоро, но сказала, что завтра утром машина, которая пробудет здесь несколько дней, отвезет нас в госпиталь, и, может быть, нас там посмотрят.
Я так надеялся, я так молился неизвестно кому. Ведь Бог не существовал для меня.
Прошла еще одна нелегкая ночь, и мама за руку привела меня куда-то. Я слышал ее быстрые слова, умоляющие хотя бы посмотреть меня. Рассказывала, как далеко от Уфы мы живем, как приехали сюда на попутной машине. Что я пострадал, работая трактористом, хоть еще и мальчик.
И – убедила! Врач привел меня в темную комнату с какими-то приборами, заставил силой раскрыть веки, долго светил в глаз фонариком, а потом сказал, что они могут спасти глаз, но он почти наверняка будет почти незрячим, так как зрачок закроет бельмо.
– Эх, если бы мы могли найти сульфидин. Тогда можно было бы попробовать почти полностью вылечить этот глаз. Главное ведь – глаз-то правый. Если он потеряет зрение, то уже не сможет стрелять.
– Боже мой, какое счастье! У меня есть сульфидин, который я привезла с собой на всякий случай из Москвы. У меня есть сульфидин! – Вскричала мама.
Врач не поверил, даже я не поверил. Хоть и знал, что всего два года назад меня вылечили от менингита именно сульфидином, который родители достали неизвестно где. Это тогда была страшная редкость.
А мама рассказывала об этой моей болезни, и как они вылечили меня, и как часть лекарства осталась, и она взяла его с собой в эвакуацию. На всякий случай она захватила его с собой и в этот раз. Мама показала доктору пакетик с каким-то белым мелким порошком. Врач взял щепотку, понюхал, тронул белую пыль языком:
– Да, это сульфидин. Сколько лет мальчику? У него есть паспорт и приписное свидетельство из военкомата, пропуск для проезда в Уфу? Давайте сюда их, я пойду к начальнику и постараюсь сделать так, чтобы мы положили мальчика в наш госпиталь для лечения. Мы лечим только военных. Но если мы спасем ему глаз, через год-два он ведь сможет быть призван в армию. Я думаю, что смогу убедить начальство, – сказал доктор.
И он ушел. А когда вернулся, весело подал маме бумажку.
– Ведите мальчика в приемный покой. Там его переоденут в больничную одежду и отведут в палату. Мы начнем лечить его. Случай очень запущенный. И мы, возможно, будем делать операцию прямо сегодня.
В госпитале в Уфе у профессора Филатова
Время в госпитале, целый месяц, было счастливым, очень радостным для меня временем. В нашей просторной, с высоким потолком и большим, всегда открытым окном палате было человек шесть-семь с разными ранениями глаз. Но, к счастью, у всех был поражен лишь один глаз, и никто не был очень тяжелым. Шутки, хохот и смех никогда не прекращались.
После того как меня поместили в палату, действительно, начали лечить сразу. Не успел я надеть на себя больничную одежду – белую рубашку и кальсоны, а поверх серый халат – и сесть на кровать, как вошла сестра, взяла меня за руку и сказала, что меня зовут к врачу, а она отведет меня к нему. Меня снова осмотрели и сказали, что завтра операция.
Конечно, я очень боялся, что во время операции вынут глаз, и дрожал нервной дрожью, лежа на столе, когда врачи возились в моем блокированном анестезией от боли глазу, страшно звеня бросаемыми в металлический тазик инструментами.
Но через некоторое время веселый, знакомый мужской голос сказал: «Тебе повезло. Мы вытащили ржавый железный кусочек чего-то прямо из зрачка. Он глубоко впился в него, но нам удалось не повредить основной глаз. Он не вытек, и теперь мы его постараемся заставить видеть».
И, крепко завязав мне глаза, меня на каталке отвезли обратно в палату.
Почти целый месяц лежал я в этом госпитале. Каждый день начинался с того, что в затемненной комнате мне развязывали глаза, врач осматривал больной глаз, и сестра клала в него мазь, которую она смешивала перед тем, как мазать, с порошком сульфидина, взятого из очередного маминого пакетика. Врач велел мне хранить их в сверточке с моими личными вещами.
Моя мама была где-то рядом со мной в день операции и на другой день, а потом уехала с машиной из МТС обратно в Касево.
На прощанье, радостная, она поцеловала меня и дала записочку, на которой был адрес того места, где мы ночевали в Уфе после приезда туда и где она жила все это время.
«Там я оставила полмешка картошки. Когда ты выздоровеешь, возьмешь эту картошку, сходишь на базар и продашь ее. Деньги, которые получишь, пойдут тебе на дорогу домой. Кроме того, я оставляю тебе здесь адрес и телефон одной из моих лучших учениц, учившейся еще в Москве в классе, где я была классной руководительницей. Она эвакуировалась с родителями в Уфу. Я нашла ее здесь, была у нее в гостях. Она дала мне этот телефон и сказала, чтобы, когда тебе станет лучше, ты позвонил, и она придет тебя навестить. Кроме того, она обещала посадить тебя на пароход, который плывет вниз, до впадения реки Белой в Каму, а потом вверх по Каме. На этом пароходе ты доедешь до дома. Девушку эту зовут Мэри Пинес, и она работает администратором речного вокзала Уфы. Поэтому ей не будет трудно отправить тебя пароходом. А я должна возвращаться домой, ведь меня отпустили всего на несколько дней. У нас в школе идет ремонт, и я должна быть там».
Через несколько дней воспаление спало, здоровый глаз уже свободно, без рези мог смотреть даже при ярком дневном свете, а через некоторое время и больной глаз можно было приоткрывать, не боясь света. И началось захватывающее наблюдение за тем, как выздоравливал глаз.
С наступлением утра каждый из пациентов палаты приоткрывал глаз, сдвигая бинты и вату, и наслаждался тем, что глаз его видел сначала силуэт руки против света, а потом начинал различать и число раздвинутых пальцев при свете. И мы уже экзаменовали друг друга в палате, заставляя закрывать здоровый глаз и показывая потом один, два, или три пальца. Требовалось увидеть эти пальцы сначала на расстоянии метра, а потом и двух, и трех от глаза.
Наконец, пришло время, когда мы переместились на широкий подоконник нашего окна и соревновались в отгадывании букв из надписи на фронтоне здания напротив. Надпись была сделана как будто специально для нас. Длинное название учреждения, набранное разной величины буквами, так что по мере улучшения зрения ты мог разбирать все более и более мелкий шрифт.
В нашей палате почти всем было примерно от двадцати до тридцати лет. У всех были разного типа ранения глаз. У половины не очень тяжелые, поэтому все хоть и с разной скоростью, но шли на поправку. И настроение было отличное – хохот и шутки не смолкали в палате. Даже то, что немцы были уже в Сталинграде и продолжали наступать и каждому предстояло вернуться на фронт – не мешало нам.