Зимние солдаты
Шрифт:
Снова в своем селе
Наш класс за прошедший год сильно уменьшился. Половина ребят класса, те, кто был на год старше меня, ушли в армию. Следующий призыв будет для оставшихся.
Несмотря на войну, на то, что почти половину учебного времени оставшиеся мальчики десятого класса проводили, маршируя с песнями и без песен, участвуя в учебных штыковых боях, рытье окопов, ячеек для одиночного бойца и в изучении других военных дисциплин, у меня, как и у моих друзей, оставалось время на мечты. Каждый из нас, мальчиков, объединившись в маленькие кружки, жил напряженной интеллектуальной жизнью.
В моем кружке нас было трое. Один из друзей строил планы политических преобразований страны. Отец его, местный крупный партийный деятель, был арестован в 1937 году и погиб в лагерях, по-видимому за «длинный язык», но это ничему не научило его сына. Второй друг – прекрасный механик, изобретатель и золотые руки – все свободное время тратил на придумывание и изготовление самодельных пистолетов, которые мы иногда сообща испытывали в местной роще. Ну а я по-прежнему мечтал стать инженером, только акцент сместился с самолетов, которые казались недосягаемыми, на моторы, самодвижущиеся экипажи. Прошлое тракториста давало о себе знать, да и будущее было определено. Ведь меньше чем через год мы пойдем в армию. И, конечно же, я, тракторист, буду танкистом. Всех моих друзей по тракторной бригаде брали в танкисты. Ну а раз я закончу к тому времени десять классов, я пойду в танковое училище, а потом…
Ах, как не хотелось никому из нас думать о том, что будет потом. Ведь мы были деревенскими мальчишками, а все мужчины, которые уходили из окрестных деревень и сел, почти никогда не становились формальными героями. По своему образованию и опыту большинство из них годилось только для передовых, на линию огня в качестве простых солдат – стрелков, связистов, артиллеристов. И в глухое село, на третий год войны, взамен тех, кто ушел на призывные пункты, приходили назад лишь похоронки или искалеченные, обозленные обрубки, кричащие, когда выпьют: «Измена! Командиры нас продали!» В селе не считалось хорошим тоном радоваться, что тебя возьмут в армию. Когда надо, заберут обязательно.
Я не думал о том, что будет со мной после того, как я неприменно стану танкистом. Мне и моим друзьям, конечно, хотелось бы дожить до конца войны. Сидя где-нибудь вместе, мы, три друга, если касались войны, то мечтали, что каждый из нас совершит что-нибудь геройское, но не будет убит, а будет ранен, и это даст ему возможность вернуться домой, дожить до конца войны и посмотреть, что же будет потом. Иногда мы даже обсуждали разные раны, чтобы решить в душе, куда лучше быть раненым, чтобы увидеть это «потом». Не жить в нем – а именно увидеть. Но думать так далеко было бесполезно, ведь, скорее всего, из нас никто не доживет до конца войны. И как цветы, которые в тундре успевают вырасти и отцвести за несколько теплых дней, так и мы горели каждый своим.
Я теперь упивался книгами о моторах, обо всем, что смазано маслом и вращается, и о творцах этих машин. Как оказалось много книг об этом в местной библиотеке! Больше всего я любил теперь книги Льва Гумилевского «Творцы паровых турбин», «Рудольф Дизель», «Генрих Отто». И, думая об изобретателях и создателях машин, о трудных судьбах их и их детищ, особенно о Дизеле – человеке и дизеле-моторе, мне вдруг показалось, что и я придумал новую машину.
Двигатель Дизеля работает за счет того, что воздух в его цилиндрах сжимается до очень высокой степени и нагревается за счет сжатия до высокой температуры. Затем в цилиндры впрыскивается топливо, которое воспламеняется благодаря выросшей температуре, повышает температуру газа в цилиндре, и этот горячий газ толкает поршень, крутит вал мотора. При этом цилиндры мотора охлаждаются водой, чтобы отводить от них избыток тепла.
Но ведь избыток тепла можно отвести и другим способом. Не охлаждать цилиндры водой, а дать им посильнее нагреться и после нескольких оборотов вала впрыснуть вместо топлива воду. Вода испарится, забрав тепло от стенок цилиндра, и следующий «рабочий ход» поршень сделает уже как поршень паровой машины. Получится гибрид дизеля и паровой машины, который будет очень экономичным…
Горжусь младшим братом
Я был старшим сыном в семье и к своему младшему братцу Жене относился с чувством ответственности старшего, обязанного заботиться об остальных членах семьи. Женя был на два года младше, и в 42-м году, когда мы жили в Марьино, ему было около четырнадцати лет. Забота моя о нем сводилась, как это часто бывает, к стремлению обеспечить, по возможности, бытовое благополучие, и я не задумывался всерьез о том, чем он занят. Для меня было большой неожиданностью, когда я услышал, что мальчик Женя Зотиков из Марьино – один из лучших мастеров, плетущих лапти для всей деревни. Конечно, ему вряд ли бы удалось попасть в число лучших, если бы взрослые мужчины деревни не ушли на войну. А вот среди оставшихся он стал знатным мастером. Отчасти, наверное, это объяснялось тем, что, в отличие от меня – технаря, Женя гораздо больше любил и чувствовал живое.
В зарослях мешающих друг другу тянуться к свету молодых липок с тонкими и высокими стволами он срезал деревце, чтобы получить из липы лыко. На пару лаптей достаточно трех стволов, размером тоньше чайного стакана – в рюмочку, как говаривали старые мастера. Плетение, вязание узлов, выработка коры липы для получения отдельных полосок лыка – все братец научился делать мастерски. Забегая далеко вперед – со временем Женя стал выдающимся, а по словам его коллег, даже великим, экспериментатором, и стал академиком Академии медицинских наук Советского Союза, а позже России. Когда пришла зима, нужда в лаптях прошла, понадобились валенки, и Женя научился подшивать валенки. Это тоже было искусство. Его руки будущего хирурга работали лучше, чем у многих сапожников Марьино и Касево. Я знал об этом, но не считал чем-то особенным.
Брат Женя Зотиков – студент медицинского института
Неожиданно я узнал, что очередной весной для сопровождения молодого табуна ставших взрослыми жеребят, которых надо было объездить летом в бескрайних степях Башкирии, Женю взяли одним из пастухов. Многие стремились попасть на эту опасную и лихую работу, но выбрали из многих Женю. Опасностей здесь подстерегало множество: могли напасть волки, дезертиры, растоптать кони. Молодые пастушки ловили коней так: один ложился в траву, а другой гнал на него табун из нескольких сот лошадей. Когда табун набегал, мальчик вскакивал, испуганные лошади расступались, а задние напирали и не успевали уклониться, мальчик же вскакивал на коня без уздечки и седла, хватая коня за гриву.
Однажды осенью мой учебный взвод шагал, пыля лаптями, по дороге, и вдруг навстречу на полном скаку к нам вылетел молодой конь с всадником – мальчиком, сумевшим без седла и хорошей уздечки остановить коня на полном скаку. Конь встал на дыбы, я узнал в наезднике своего младшего брата и почувствовал, как меня переполняет гордость за него.
В то время, когда я жил в Николо-Березовке, мама купила козочку по имени Катька. Катька росла под присмотром Жени, окотилась и долго кормила своих хозяев молоком. А когда пришло время возвращаться из эвакуации в Москву, Женя категорически заявил, что без Катьки в Москву не поедет. Этим объяснялось то, что приехали мама, Бабуся и Женя в Москву отличным от общепринятого способом. Встречали мы с папой их не на вокзале, а в Химкинском речном порту. На красной палубе железной баржи я увидел стожок сена, козу и рядом с ней братца. Полдня гнали мы Катьку из Химкинского порта домой. Ночью несколько раз выходили во двор посмотреть, не угнали ли козу из нашего сарайчика, время было голодное. А на другой день, когда и Жене стало ясно, что содержать Катьку в Москве для нас невозможно, мы повели ее на рынок, продавать…
…После школы Женя поступил в медицинский институт и закончил его. А в начале пятидесятых годов вместе с будущим профессором Демиховым они начали работать над проблемой совместимости разных организмов для возможной замены больного органа одного организма здоровым органом другого. Вскоре они уже искали киношников, чтобы снять на пленку уникальный результат их операции – собаку с двумя головами. Большая голова, например, пила молоко, а маленькая в этот момент пыталась укусить ее за ухо; большая останавливалась и огрызалась. Прожила такая собака больше пятидесяти дней, а кинодокументалистов это почему-то не заинтересовало, хотя несколько фрагментов тех экспериментов на пленку все-таки попали.