Зимние солдаты
Шрифт:
Но дело пошло по-другому. Никто не спросил меня, что я знаю и умею. Трактористка, старшая из трактористов того трактора, к которому меня, оказывается, теперь прикрепили, не глядя на меня, стала плаксиво жаловаться бригадиру, что именно сегодня у нее начался приступ куриной слепоты, и она ничего не видит в темноте, поэтому не может работать в ночную смену.
– А у тебя нет куриной слепоты? – спросил меня бригадир.
Я еще не знал тогда, что такое куриная слепота (это болезнь, вызванная нехваткой каких-то веществ в организме, которая полностью или частично лишает человека возможности видеть в сумерках и темноте). Поэтому я ответил гордо, что куриной слепоты у меня нет. Бригадир удивился и спросил, хочу ли я начать свою работу с ночной смены. Смогу ли я?
Я еще
– Конечно, смогу, если надо! – гордо ответил я. Сколько раз я горько пожалел об этих своих словах. Я даже представить себе не мог, как длинны, холодны и тяжелы предутренние часы за рулем трактора. Правда, бригадир знал об этом:
– Ну что ж, иди в ночную смену, если хочешь. Под утро можешь отдохнуть. Оставь его в борозде и поспи часика два-три. Только не останавливай мотор, иначе ты его сам не заведешь… – сказал бригадир. Последние часы этой смены я работал, пахал, как в бреду. С трудом держал огромный железный руль, удерживая одно переднее колесо слегка под углом в борозде, следил, насколько уходят лемеха плуга в землю, слушал со страхом все нарастающий лязг и грохот мотора. Я остановился, снизил обороты до минимальных, а грохот и тряска все возрастали. Наконец мне показалось, что еще секунда и вся машина разлетится от этого грохота на куски. Я, не думая, в панике выключил зажигание. Машина остановилась, наступила тишина, огромное облако плотной пыли, всегда, как я узнал потом, окружающей трактор при пахоте, начало оседать. Что я наделал! Ведь теперь я уже не заведусь!.. Я спрыгнул на землю, и вовремя.
Усталость от бессонной ночи, холода, постоянного грохота, стресс от испуга, что пропустил что-то или сделал не так, забитые превратившейся в грязь пылью ноздри, гортань и легкие, привели к тому, что голову стянуло вдруг страшной головной болью, и у меня началась неудержимая рвота. Я стоял, обняв двумя руками большое, почти в рост человека, заднее колесо, испачканное содержимым моего желудка, пытаясь унять конвульсии, потому что рвать уже было нечем, шла только горькая слизь.
Но всему приходит конец. И я не умер, постепенно успокоился, открыл один из смотровых лючков картера, как написано в инструкциях, и начал качать взад и вперед еще горячий, весь в масле шатун, пытаясь почувствовать, не велик ли зазор между ним и коленчатым валом. Единственное, что я мог сделать, чтобы удостовериться, что мотор в порядке. Но, о ужас! Предстояло новое испытание. Шатун свободно болтался на валу, а это значило, что его легкоплавкий баббитовый подшипник был расплавлен. Не веря себе, я открыл второй лючок, начал проверять другие шатуны, они также болтались, а значит, и их подшипники тоже расплавились. Полез рукой вниз, проверить хотя бы на ощупь, сколько в картере масла, и сразу понял причину: масла в картере не было! Лишь на стенках был теплый слой из покрытых маслом маленьких металлических шариков, в которые превратился материал подшипников! И сразу все стало ясно. По-видимому, один из старых, полусорванных болтов, крепящих картер, о которых меня предупреждали, но я забыл, разболтался, вывернулся и упал в борозду. Я его запахал, и через образовавшуюся дыру вылилось все масло, и после этого мотор был обречен.
Что делать? Что делать? Я не нашел ничего лучше, чем сомнамбулически налить в картер нового, свежего масла до нормы. Закрыл лючки и, когда после целой вечности холода, пережитого в полусне, наконец, взошло солнце, согрело слегка, приехал бригадир, я сделал вид, что авария произошла по непонятной случайной причине, а может, ее и вообще нет, все приснилось мне в кошмарном сне.
Но бригадир сразу все понял. Не стал ругать. Только посмотрел на меня, на испачканное колесо внимательно:
– Зачем свежего масла налил?.. Никогда не обманывай так больше. Разбирай двигатель, а я пришлю мастеров… Но как ты понял, что надо выключить двигатель?..
К счастью, он уехал, не дожидаясь ответа…
Совсем недавно я разговаривал с членом-корреспондентом РАН Игорем Ананьевым – специалистом по катастрофическим землетрясениям, и он рассказал, что при сильных землетрясениях на людей нападает страх, паника, они теряют ориентацию, солдаты перестают подчиняться приказам. Когда он начал выяснять причину этого явления, оказалось, что так действуют на человека колебания с частотой около семи в секунду, то есть семи герц, возникающие при сильных землетрясениях. Он выяснил, что собственная частота колебаний человеческого мозга как раз близка к семи герцам. При воздействии таких колебаний на человека мозг попадает в резонанс. При достаточно сильной раскачке не только возникают страх и паника, мозг может быть поврежден или даже разрушен. Так разрушается желеобразный, но монолитный кефир в бутылке ее встряхиванием с определенной, резонансной частотой. Результат воздействия на мозг человека вибрации с частотой около семи герц назван знакомыми с его действием космонавтами эффектом кефирной бутылки Ананьева. По-видимому, и я испытал губительное воздействие таких колебаний, когда мотор трактора, сотрясаясь от аварийно-мощных вибраций, вращался на минимальных холостых оборотах. Это примерно 400 оборотов в минуту или 7 оборотов в секунду, то есть с частотой вибрации как раз в семь герц. Те самые роковые семь герц.
Пришло лето 1942 года, благодать. Но тревожное это было лето. Война продолжала набирать силу. Наши армии на Украине по-прежнему отступали. Началась битва за Сталинград.
Я же, молодой человек, мне было уже шестнадцать с половиной, работал с удовольствием. Иногда даже думал, что хорошо бы сделать сельское хозяйство своей профессией, как родители когда-то.
Однажды я со своим тракторным отрядом приехал в «родную» деревню Марьино. Деревню, где мы с мамой и братишкой жили первый месяц после того, как шли за телегой с вещами прошлой осенью. Я со сменщиком получил распоряжение: перепахать поле, засеянное гречихой, чтобы на месте гречихи посадить озимые.
Гречиху мой же отряд, я сам, сеяли здесь с таким опозданием, что к моменту, когда нам велели перепахать поле, она была еще просто густой зеленой травой, до зерна еще расти и расти.
Я удивлялся, возмущался как комсомолец. Но бригадир объяснил, что в своих отчетах в район начальство отрапортовало, что гречиха посеяна давно, и даже уже убрана нашей бригадой. Нам за эту работу записали трудодни, и значит, поле это должно быть теперь перепахано для посадки новых культур, ничего поделать нельзя…
Вся деревня и сам председатель колхоза уговаривали трактористов подождать со вспашкой хоть несколько дней. Тогда они косами скосят гречиху хотя бы на сено. Я знал председателя колхоза – это был тот Кыштымов. В его доме мы жили в первые дни эвакуации. Потом он ушел в армию, вернулся с пустым рукавом, и его сделали председателем. Наконец председатель уговорил начальника тракторной бригады подождать пахать и разрешил всей деревне косить гречку себе, кто сколько скосит.
Все так старались. Скосили уже половину. Но приехал уполномоченный из района и велел всю эту скошенную траву собрать вместе и считать колхозной, а трактористам пахать, не задерживаясь. И под плач и проклятия женщин я начал вспахивать зеленую сочную траву, не успевшую стать гречкой. Потом мы уехали в другую деревню, и я не сразу узнал, что председатель не послушался уполномоченного и раздал-таки скошенную траву колхозникам. А через неделю приехал милиционер и арестовал его. И получил бывший председатель восемь лет тюрьмы «за разбазаривание колхозного добра».
Все это я узнал значительно позднее от безутешного сына председателя, мальчика лет двенадцати. В конце разговора он попросил меня починить ему старую отцовскую одностволку, сказал, что будет ходить на охоту, поддерживать мать вместо отца. А через несколько дней я узнал, что сын посаженного в тюрьму председателя застрелился из починенного мной ружья. С этим выстрелом ушла у молодого тракториста и любовь к земле, и мысли о сельском хозяйстве. И я твердо сказал себе, что в будущем никогда не стану по своей воле работать в колхозе. Никогда.