Зимопись. Книга 1. Как я был девочкой
Шрифт:
Феодора фанатично повторяла вместе со всеми. И Карина. И Аглая с Варварой. Чего я уцепился за них? Может, не заметив, перешел дорогу цариссе? Или кому другому, о ком даже не знаю? Даже Шерлоку Холмсу для распутывания преступления нужно либо выяснить мотив, чтоб найти виновного, либо иметь набор подозреваемых с мотивами, из которых выявить преступника. Мне в этом плане сложнее. Плюс я почему-то не Шерлок Холмс.
— Закрепим, — сказал дядя Люсик. — Кто такой преступник? Аглая?
— Любой, сознательно нарушивший законы общества. Своим решением он выводит себя за рамки общества. Поскольку с этого момента не является его частью, права членов общества на преступника больше не распространяются.
Дядя Люсик удовлетворенно кивнул. Чуть-чуть сдвинул акцент:
— Если человек видел преступление и не принял мер по предотвращению, что это значит? Варвара.
— Он тоже преступник. Бездействие — сознательное действие. Покрытие преступления — не меньшее преступление.
— Еще немного на ту же тему. Допустим, преступления человек не видел, но о нем догадывается. Кто ответит?
Вызвалась девчонка лет тринадцати, из тех, чьих имен никак не запомню:
— Не остановить даже намерения, если оно преступно — тягчайшее преступление. По любой догадке нужно принимать меры. Лучше перестараться и ошибиться, чем недоглядеть. Это всегда спасало и еще спасет много жизней.
— Правильно, лучше перебдеть, чем недобдеть. Если у кого будет, что сказать, — пронизывающий взор дяди Люсика обвел каждого, — знаете, где меня найти. Сейчас верховая езда, после обеда рукопашный бой.
Виновник броска не объявился. Никто ничего не видел. Пришлось просто принять и жить дальше.
Время пронеслось быстро. Ужин снова закончился раньше, чем стемнело.
— Настало время занимательных историй, — снова собрав всех на травке, объявил дядя Люсик. — Задание подготовили? С кого начнем?
Кто-то вызвался. Полился словесный ливень. Иногда переходил в град. Покрапывал дождичком. Но мочил лишь макушку, не проникая в сердце.
Одна, вторая, третья… Скукота. Стараясь не зевать, я со всеми выслушивал типичные истории про добрых царевен и злых соседских царисс, про неистребимую жажду получить все и сразу, ничем за это не заплатив и нисколько не утруждаясь. Это называлось добром. Кто препятствовал халяве, объявлялся злом и подлежал зверскому уничтожению.
— И сверкнул меч, и покатилась голова с плеч…
— И рассыпались злодеи в прах…
— И признали ее самой справедливой и посадили на царствие…
— И уничтожено было зло подчистую, а добро восторжествовало и правило миром до скончания веков…
— И никто не смел больше нападать на счастливую страну, пока в нем царствовала великая царисса Евстратия…
— И служил ей меч-воевец верно до самой смерти…
— И не имели котомка-самобранка и простыня-самодранка ни сносу, ни прорехи…
— И собрались все хорошие и поубивали всех плохих.
Кто-то вышучивал серьезное и даже святое. Кто-то просто мечтал о чистом и высоком, считая это добром, а окружающую унылую повседневность, соответственно, злом.
Для большинства понятия добра и зла выражались в формуле африканского князька: я увел у соседей коров и женщин — добро, у меня увели — зло.
По окончании каждого сказания дядя Люсик кратко резюмировал, находя дельные мысли в самом невероятном и делая многогранные выводы из бесконечно плоского. Иногда он поглядывал на меня с Томой. Мы не горели желанием лезть поперек батьки. Он не настаивал, передавая слово следующей ученице.
Обидно, но ни Феодора, ни Карина, ни Аглая с Варварой ничем не удивили. Люди, что могли быть тем подонком, метнувшим копье. Для меня зло — то, что хочет меня убить. Что может защитить — добро. Так и живем, не мечтая о большем.
Немножко выбилась из массы Глафира, в свои годы довольно фигуристая соседка Феодоры. В ее исполнении сказочная царевна боролась с несокрушимыми силами за любовь трех заколдованных принцев, коих и собрала под своим крылышком к предсказуемому хеппи-энду. И никаких мечт о власти и халяве. Вместо жесткости и наивности предыдущих историй эта овевала чувственностью и даже некоторым эротизмом. Будь мы дома, я бы сказал: трезвый женский взгляд. Война и политика мужикам, бабам — был бы милый рядом. С учетом местных реалий — милые.
Занятие затянулось, девочки начали уставать. То одна, то другая ворочались, меняли под собой ноги, вытягивали их. Головы крутились, восстанавливая кровоснабжение в шейных позвонках. Глаза щурились от солнца.
Почесав нос, дядя Люсик тоже сменил позу. Теперь он восседал на траве в позе мыслителя: локоть на колено, подбородок на загнутую ладонь. Из-под юбки торчала белая волосатая нога. Судя по всему, мужчине в этой одежде было удобно. Великая вещь — привычка.
Когда его лицо вновь поднялось к нам, в уголках глаз веселились чертики:
— Хорошая история. Добро победило, зло наказано, закон восторжествовал. Ничего лишнего. — Помолчав, он добавил: — Но не хватает глубины. Словно от непознаваемого древа жизни нам предъявили только одну ветку, пусть и огромную, закрывающую остальное.
— Скорее, корни, — рискнул вставить я.
Папринций одобрил:
— Или так. Но там, высоко, еще столько загадочного и неизведанного! Неужели не хочется взглянуть хоть одним глазком?
Вопрос был риторический. Девочкам хотелось не неизведанного, а в туалет и поспать. Кто-то не удержался, зевнул.
— Следующий, — дирижерским взмахом руки пригласил дядя Люсик. — Зарина. Ждем.
Девушка смутилась:
— У меня тоже… про заколдованного.
— Сюжет другой?
— Да.
— Ждем, — повторил папринций.
Набрав воздуха, Зарина начала:
— Жил-был принц. Ой, простите, еще не принц. Мальчик. То есть жили две сестры с братиком… — Зарина совсем смешалась. Никто не торопил. — Однажды пошли сестры на бал к царевне…
Мне в голову неслабым булыжником прилетело открытие: сказки про принцев и принцесс, которые у нас рассказывают детям, для здешних детей — истории про настоящее.