Злая Русь. Зима 1237
Шрифт:
Смачно сплюнув и вдруг осознав, что уже немного отпустило, я продолжил более-менее спокойно:
— Вы поймите, люди добрые, что я не гоню вас жить в лес сейчас! Может, не так сперва объяснил, не так меня поняли… Но я призываю заранее землянки к жилью годные вырыть, печи в них сложить с запасом дров, лабазы приготовить, да часть зерна туда перенести. Да ледники будущие уже обустроить, чтобы лед туда кинуть с первыми морозами, да сверху убоины наложить. И коль действительно враг подойдет, чтобы было вам куда бежать, на лыжах да санях… И не по льду речному от конных спасаться, а в лесу схорониться, засекой перекрыв путь за собой. Тогда ведь точно сумеете ворога переждать, да в полон позорный не попадете! Ну, разве не разумно я говорю?!
Блин,
— Дело говоришь, дружинный. Все как ты нам сказал, так и устроим!
— Ну, наконец-то… И вот что, отец: нам ведь и от вас помощь сгодится. Перво-наперво нужно рогаток между собой скрепленных изготовить — столько, чтобы в ряд их выставить с малым промежутком, да реку во всю ширину ими прикрыть. Понимаешь, о чем я?
Староста хитро улыбнулся:
— Да уж понимаю! Случилось и мне по молодости в княжьей дружине погулевать… Может, еще и рогулек железных, да острых кузнецу наковать, чтобы на лед высыпать перед конниками?
Я удивленно и одновременно с тем довольно улыбнулся:
— Да еще бы! А что, кузнец в погосте есть, в ополчение не ушел?
Старик ответил мне в тон:
— Да кто ж кузнеца-то отпустит? Вот он, Вышата, среди баб возвышается!
Проследив за рукой старосты, я разглядел действительно возвышающегося над женщинами рослого, крепкого мужчину, молча поклонившегося мне в пояс.
— То добре! А ты, Вышата, ежели железо у тебя останется, выкуй запас наконечников для стрел. Да не только срезней, но и узких, граненых, чтобы могли взять крепкую броню ворогов! А древок на стрелы, да перьев прошу всех вас, люди добрые, запас заготовить! И также для всех говорю — вам бы из юнцов, кто уже может из лука стрелять, да стариков, чья рука еще крепка, чтобы удержать топор, хорошо бы собрать хоть малое, но ополчение. Да на лыжи его поставить! Ведь ежели что, засеку в лесу от поганых может даже малый отряд прикрыть. И если бежать вдруг впопыхах придется, тут ополченцы бы и сгодились… Кузнецу еще бы хорошо перековать часть топоров широких, плотницких, на узкие боевые. Вот и железо лишнее на наконечники появится! А заодно и косы перековать — так, чтобы острие вверх смотрело, да заточить его с двух сторон. Такой приспособой можно и легкого всадника с седла ссадить, уколов крепко, снизу-вверх! А можно и рубануть ей поверху, у наконечника-то острие получается широким…
— Дело говоришь, дружинный! Не зря Божий суд ты выиграл!
— Да, молодец парень!
— Сам Господь его к нам послал!
— Ох, девки, я когда он гаркнул на нас, едва ли на землю не грохнулась! А когда посмотрел на меня, то аж в жар бросило! Любый он мне, ой любый!
Услышав последнюю фразу, оброненную разбитной, довольно миловидной бабой (не иначе как соломенной вдовушкой, с которой не столь и грешно неженатым плоть потешить), княжна, подарившая мне до того вполне благосклонный взгляд и даже чуть улыбнувшаяся, теперь же сердито нахмурилась. Хах, да это никак ревность! И ведь от Еруслана она меня спасла — не иначе как заметила в гриднице мои взгляды жаркие, не иначе как зацепил я красавицу высокого полета!
Впрочем, глупой улыбки, самой по себе появившейся на моих губах, Ростислава уже не увидела — гордо вскинув голову, она тронула коня пятками, посылая его прочь с площади. А ведь по-мужски в седле сидит, в портках, да еще и саадак с луком, и колчан со стрелами к седлу ее приторочены! Эх, огонь девка, настоящая амазонка! Точнее поляница — ну, согласно местным понятиям. А последние в свою очередь — наследие саровматов (сарматов), в воинских традициях которых было принято, чтобы женщины дрались наравне с мужчинами… Ведь часть разбитых гуннами сарматов слились со славянами, подарив нам такие вот исключения в лице дев-воинов! Хотя одно из самых могучих и многочисленных сарматских племен, уцелело в античной степной войне и здравствует по сей день, по-прежнему имея немалую силу! Это я об аланах, создавших свое царство на севере Кавказских гор, и пока еще не сокрушенных монголами…
Задумался я, а княжны уж и след простыл! Зато Еруслан остался на месте, стоит вот, смотрит… Немного раздраженный его ослиным упрямством — ведь проиграл же, что тебе еще нужно! — я посмотрел ему прямо в глаза, и с удивлением прочел в них молчаливое раскаяние и вину. Меня подобная перемена ошеломила — а дружинник дождавшись, когда я посмотрю на него, молча кивнул. Мол, извини, брат, ошибся! Изумленный, я примирительно кивнул в ответ — и только тогда ближник княжича развернулся ко мне спиной и последовал к своему скакуну…
Глава 15
Жарко, душно из-за многолюдства собравшихся в просторном шатре Батыя, украшенном шелками, парчей да позолотой. Темники-чингизиды и нойоны, прислуживающие за гостями хана рабы и развлекающие их рабыни, да не менее двух десятков избранных багатуров-телохранителей, именуемых тургаудами… Тяжело дышится княжичу из-за благовоний, коими обильно натерты полуобнаженные тела танцующих с вымученными улыбками хорезмийских, булгарских и мордуканских наложниц, удушливой вони пота, исходящей от немытых и жирных поганых, приближенных хана (а от него самого в особенности!), от одуряюще густого запаха вареной баранины, стоящей в мисках перед каждым из присутствующих. Вырваться бы с пира хоть на мгновение, вдохнуть чистого степного воздуха, напоминающего о родной земле! Но нет, нельзя: приходиться сидеть на подушке и подобострастно улыбаться при каждом взгляде постылого хана, да тут же поднимать чашку с кислым кумысом: мол, спасибо за угощения, о Великий!
Может духота, может шум от плясок блудных, может истошные визги шаманов поганых, не иначе, как бесами одержимых, так сильно утомили в этот раз княжича Федора, но сегодня вечером сильнее всего сжала сердце его тоска беспробудная! Тоска по дому, по матери, да по жене, красавице-гречанке Евпраксии, да по сыну их новорожденному, Ивану… Словно наяву представилось ему вдруг чистое лицо любимой супруги, объятия ее жаркие, голос воркующий, ласковый — особливо когда жена в любви ему признается… Вспомнился маленький, урчащий да пищащий изредка комочек, укрытый одеялком да пеленками, из-под которых изредка показывалась крохотная ручка с тоненькими пальчиками, да столь же крохотное личико с полузакрытыми глазками… Когда прощался с сыном Федор, как же сильно расплакался малыш! Горько так, жалостливо… Горько было и на сердце княжича — но не пустил он тогда тоску в него, понимал, что нужно к Батыю ехать, что должен он наказ отцовский исполнить, беду от княжества отвести!
А вот теперь тоска в сердце пробилась, сколько бы он не пытался ее в душу не пускать. Но ведь и как иначе? Уже несколько седьмиц посольство рязанское в ставку Батыеву прибыло, да что оно здесь увидело? Великое море людей, войско, коему нет на Руси равных. Поначалу, правда, оно было вполовину меньше — но и тогда казалось огромным, раза в три, а то и в четыре большим, чем рать отцовская, собранная со всех концов княжества! Но и хан тогда принял посланников Юрия Ингваревича благосклонно, ласково, дар им ответный преподнес в ответ на дары русичей — низкорослого монгольского коня да тугой составной лук достались княжичу в обмен на меха богатые, на серебряные да на золотые украшения и посуду… Богаты были дары рязанцев, да еще больше обещал отдать отец Федора, согласившись принять власть хана да отдавать в орду «выход» — десятую часть богатств всей земли ежегодно! Иными словами признавал он себя данником Батыя — и последний милостиво принял это, но послов оставил покуда при себе: мол, потешить да забавами порадовать монгольскими желал он своих новых данников!