Злой рок. Политика катастроф
Шрифт:
Фейнман писал об этом и в воспоминаниях, и там он зашел еще дальше: «Меня поразило, что имели место несколько сомнительных моментов, связанных с важными персонами в NASA. Всякий раз, когда мы разговаривали с руководителями высшего звена, они повторяли, что знать не знали о проблемах ниже их уровня… Либо парни наверху не знали – в таком случае они должны были знать, либо они знали – в таком случае они нам лгут»[968][969]. Он проницательно предположил, что руководство NASA стало жертвой неумеренного расширения круга задач – в своей собственной версии:
…Когда лунный проект завершился, у NASA были уже все эти люди в совокупности… Вы ведь не захотите,
Вы должны убедить конгресс, что существует проект, которым может заниматься только NASA. Чтобы это сделать, необходимо… преувеличить, насколько экономичным будет шаттл, преувеличить, насколько часто он будет летать, преувеличить, насколько он будет безопасным, преувеличить научные данные, которые будут получены. «Шаттл может выполнить столько-то полетов, это будет стоить столько-то; мы летали на Луну, поэтому мы можем сделать и это!»
Тем временем, как я могу догадаться, инженеры внизу говорят: «Нет-нет! Мы не можем совершить столько полетов…»
Ну а ребята, которые пытаются получить одобрение конгресса на свои проекты, не хотят слышать таких разговоров. Лучше, если они не будут это слышать, так они будут «честнее», – они не хотят оказаться в таком положении, что придется лгать конгрессу! Так что очень скоро отношение начинает меняться: нежелательная информация, поступающая снизу: «У нас проблема с изоляционными прокладками, ее нужно решить до следующего полета», – пресекается…[970][971]
Но этим история не ограничивается. Безусловно, руководство NASA чувствовало, что обязано расширять программу космических шаттлов и в конечном итоге прийти к двадцати четырем полетам в год[972]. Однако пропасть между инженерами и управленцами существовала не только в NASA, но и в компании-производителе «Мортон Тиокол». На телеконференции, устроенной за день до катастрофы, Лоуренс Маллой из NASA спросил Джо Килминстера, вице-президента «Мортон Тиокол», отвечавшего за программу твердотопливных ракетных ускорителей…
…о том, что рекомендует отдел реализации программы, и Килминстер ответил, что не советует проводить запуск – исходя из только что представленной позиции инженеров. Маллой усомнился и высказал свою оценку, заверяя, что данные инженеров неокончательны. Он упомянул о том, что мы предоставили данные об утечке газов на холодных и теплых двигателях, а ему требовались данные, лучше подходящие для количественного определения и способные подтвердить, что температура действительно влияет на способность соединения к герметизации.
Это озадачило Макдоналда. По его собственным словам, он привык, что NASA обычно «вступает в спор, когда мы пытаемся обосновать, почему летать безопасно… По некой странной причине теперь нам требовалось количественно доказать, что проект определенно закончится неудачей, – а этого мы сделать не могли». Как вспоминал Макдоналд, Маллой резко бросил: «Дьявол вас раздери, „Тиокол“, так когда мне запускаться, в следующем апреле?.. Менять критерии разрешения в канун запуска – это, знаете, самое время!» Тут в беседу вмешался генеральный директор «Мортон Тиокол» Джерри Мейсон, приняв сторону NASA. «Я тут единственный считаю, что все в порядке и запуск можно устраивать по плану?» – спросил он. Высказались только двое инженеров – Роджер Божоли и Арни Томпсон. Томпсон «подошел к столу, за которым сидели руководители высшего звена, и разложил чертежи конструкции соединения и копии с данными», показывающими результаты воздействия на него низких температур. Мейсон и Кэл Уиггинс, вице-президент и генеральный директор космического подразделения компании, ответили «ледяным взглядом».
Разница между инженерами и менеджерами компании «Мортон Тиокол» была очевидна. Первые прежде всего стремились предотвратить неудачу – и катастрофу; последние – завязать долгосрочные отношения с NASA. Вот что вспоминал Макдоналд:
Маллой знал, что может повлиять на Килминстера, ведь, по сути, Килминстер работал на него… Зная, какой у нас напряженный график и как давит на нашу руководящую группу непрестанный интерес NASA к другим источникам производства РДТТ [ракетных двигателей твердого топлива], я хотел, чтобы рекомендация носила чисто технический характер. Мы отставали от графика в текущей программе, а кроме того, в то время еще не был подписан контракт на эксклюзивную закупку дополнительных шестидесяти шести комплектов летных двигателей – и это давало NASA огромную власть… И в плане политики, и в плане бизнеса нехорошо было идти против желаний важнейшего клиента, рискуя потерять статус единственного производителя – как рисковала, по мнению руководства, «Мортон Тиокол», – особенно если учесть, что контракт на очередную и, наверное, последнюю неконкурентную закупку твердотопливных ракетных двигателей еще не подписали[975].
Любой, кто знаком с оборонными закупками – а Ричард Фейнман их не изучал, – сумеет распознать здесь патологию. «Мортон Тиокол» была единственным поставщиком ракетных ускорителей для программы, рассчитанной на запуск двух шаттлов в месяц. Если бы руководителей NASA что-то не устроило, они могли бы обратиться к конкурентам. И если в NASA решили сыграть в русскую рулетку, то менеджеры «Мортон Тиокол» были готовы зарядить пистолет, закрыв глаза на мнение своих инженеров, – так же, как их коллеги из NASA решили не слушать своих.
И истинной причиной гибели «Челленджера» стали не уплотнительные кольца, не плохая погода, не Рональд Рейган и не групповое мышление. Ей стал весь тот образ действий, который позволил Маллою на решающем совещании пригрозить Килминстеру, а Мейсону и Уиггинсу – отвергнуть возражения инженеров. Так что политика катастрофы вполне может зависеть от таких незаметных дискуссий, проводимых где-то между «передовой» и «тылом», вдали от любимых историками президентских совещаний и заседаний кабинета министров, в сумеречной области менеджеров среднего звена.
Возвращение в Чернобыль
Считать, что катастрофа, подобная чернобыльской аварии, может случиться лишь в авторитарных однопартийных государствах, таких как Советский Союз, – это заблуждение, хотя, без сомнения, весьма приятное.
Какова цена лжи? Нет, не та, будто мы сочтем ее истиной. Страшно другое: когда лжи слишком много, мы совершенно перестаем распознавать правду. И что мы тогда сможем делать? Что еще останется, кроме как довольствоваться историями, забыв даже о надежде на истину? В этих историях герои ничего не значат, а мы хотим знать только одно: «Кто виноват?»