Змееносец
Шрифт:
Он невольно усмехнулся при словах женщины о сочувствии. Вспомнилось одно из первых его дежурств: в отдел позвонили из рабочего общежития – пьяный муж избивал жену. Когда он с Алексюком, тучным меланхоличным запорожцем, уже давно выслужившим пенсию, видавшим виды и приставленным к молодому дядькой, вошли в здание, на ум невольно пришло, что в милицию позвонили только потому, что было уже три часа ночи и вопли избиваемой мешали соседям спать. Было бы дело вечером – никто бы и не пошевелился. Посмеивались бы только по своим комнатам – во Толян бабу учит! – даже если бы Толян свою жену на части перочинным ножичком распиливал. На стук в дверь их послали на три буквы. Алексюк, крякнув, сноровисто сгорбился и, прежде чем Малыгин успел что-либо сообразить, ударом плеча вышиб хлипкую общажную фанеру. Они ввалились в комнату. Навстречу им, пошатываясь, двинулся было одетый в тельняшку и семейные трусы небритый лохматый мужик. В углу ворочалось что-то бесформенное, хныкающее. Где-то плакал ребёнок.
Алексюк, сразу оценивший состояние «клиента», положил широкую руку ему на лицо и сильно толкнул. Морячок отлетел к окну, сокрушив по дороге столик с зазвякавшими по полу бутылками, и отчаянно заматерился.
Растерянный, Малыгин подошёл тогда к женщине, чтобы помочь ей подняться. Пока он шёл, его ботинки испачкались в крови. Крови было много. Кровь была везде – на оклеенных дешёвыми обоями стенах, на мебели, на застиранных занавесках, мелкие красные капли были видны даже на потолке. Но больше всего её было на полу. Поразительно, сколько крови может вылиться из человека, которого избивали голыми руками. У женщины был сломан нос, бурая жидкость вырывалась оттуда толчками. Она закрывала лицо руками. Когда он отвёл их в сторону, он увидел на правой стороне, прямо под глазом вмятину, отчего лицо выглядело ассиметрично. Он успел подумать, что у женщины сломаны какие-то кости со смещением, как вдруг откуда-то вынырнул маленький мальчик, лет трёх, наверное, абсолютно голый, и с воем вцепился в мать, ухватив её за талию коротенькими ручонками, грязными и тощими.
Из оцепенения его вывел грубый тычок в спину. Алексюк, раскрасневшийся и взмыленный, тащивший к выходу из комнаты непрерывно матерящегося мужика в матроске, сам от души обложил матом новичка, доходчиво напомнив, что их дело – определить «этого», а матери Терезии в белых халатах уже топают по коридору и женщине помогут. Тогда он вскочил как ошпаренный, ухватил пьяницу под локоть и потащил к выходу, с облегчением выдохнув, нос к носу столкнувшись в дверях с вызванным оперативным дежурным одновременно с их выездом фельдшером «скорой помощи».
А через полтора часа, сдав пьяную скотину в отдел, он уже был на другой заявке – стоя на парковке перед торговым центром, слушал раскормленную, одетую в норковую шубу женщину, возмущённо рассказывавшую, как она с подругой приехала пропустить в местном баре по фужерчику «Мартини», как за «Мартини» последовало знакомство с симпатичными парнями с Кавказа, состоятельными и щедрыми, нашей швали не чета, как Юльку, уже слегка перебравшую, взялся отвести домой обаятельный джигит, сверкавший золотом и скрипевший кожей, как она сама захотела показать Арсену коллекцию купальников у себя дома, да вот беда —её симпапулечки немецкой, Смарточки, другом близким подаренной, на месте не оказалось. Арсен куда-то незаметно смылся, а она, вызвав полицию, ждала их битый час, а они всё не ехали, а приехали – так стоят с каменными рожами и ничего не делают, даже не посочувствуют. Она говорила и говорила, а у него перед глазами стояло лицо ТОЙ, с вмятиной вместо щеки и беспредельным отчаянием в опухших от побоев глазах…
Ответить на претензии грубостью тогда ему помешал шок, от которого он ещё не до конца отошёл после общаги. Позже он научился прятать свои эмоции за маской безразличия и брутальности. Многие его коллеги постепенно эмоционально выгорали, насилие, с которым они сталкивались на службе, становилось для них нормой. Наверное, если бы настало время, когда все преступления совершались бы без телесного контакта преступника и жертвы, они были бы разочарованы. Но не из-за того, что служба в милиции, а потом в полиции сделала из них упоротых садистов, обожающих переломанные кости и расчленёнку. Просто исчезло бы подтверждение того, что этот мир плох и его не исправить. Это сломало бы сложившуюся у них в головах картину, и тогда поневоле пришлось бы задуматься: а может быть что-то не так с ними, а не с миром? Это был опасный вопрос. Двое коллег Малыгина, пытавшихся его разрешить, застрелились из табельного оружия прямо в служебных кабинетах.
Лучшим и самым доступным лекарством от подобных грустных мыслей всегда считалась водка. В первые несколько лет его службы пятничные пьянки, ставшие в отделе милиции, где он начинал свою карьеру, доброй традицией, едва не привели его к алкоголизму. С семьёй не клеилось. Женщины у него были, и не один десяток. Спорт после армии он не бросил, занимался и бегом, и самбо. После сломанного в драке с наркоманами носа, внешность его стала ещё более брутальной. На некоторых женщин действовало так, что хоть за руку бери и веди к себе домой. Чем он и занимался в своё удовольствие. Но женщины, без сопротивления отдававшиеся на первом свидании, его не устраивали. Распутниц он не любил. Робкие же, покорённые его уверенностью и силой, наутро смотрели на него с таким видом, будто нашли себе отца, который возьмёт на себя ответственность за них и будет водить за ручку и опекать до конца жизни. Эти были ещё отвратительнее распутных. Те хотя бы были честнее. Плотское наслаждение и вычищенные карманы хахаля – вот что их интересовало. Когда у любовника прекращал стоять на них член или заканчивались деньги, они оставляли его в покое и начинали искать другого. Желавшие оказаться за ним как за каменной стеной хотели взять его в рабство, заставить работать на себя не один–два года, а как минимум десять. А то и пожизненно. Он спал с ними, пока не надоедали, а потом спроваживал прочь. Расставания с такими напоминали попытки отодрать с пальцев некачественную жвачку, они цеплялись как могли и оставляли после себя противную грязь. Одна дошла даже до того, что явилась в отдел и просидела несколько часов у дежурной части, надеясь дождаться его и устроить прилюдный скандал. Тогда в здании на оперативном мероприятии находились двое «штатных» понятых – студентов из технического ВУЗа, которые за скромную оплату из агентурного фонда прогуливали лекции и подписывали всё, что им давали, облегчая работу милиционеров. Пришлось попросить о помощи коллегу, тот, давясь от смеха, согласился. Со студентами они спустились к дежурке, и стоило бывшей пассии завопить, он молча развернулся и ушёл, а коллега моментально «принял» скандалистку и препроводил её в камеру. Через восемь часов, когда Малыгин решил, что хватит,
Странно, но намного дольше ему удавалось жить с РСП-шками, «разведёнками с прицепом», одинокими женщинами, у которых были дети. Эти сначала радовались, что нашли отца для своего ребёнка, охотно после нескольких встреч соглашались переехать к нему домой. Таких у него было четыре. Он предпочитал женщин с маленькими сыновьями. С девочками он терялся, не знал о чём говорить, во что с ними играть. С мальчишками он возился всё свободное от службы время, водил на спортплощадку, бегал с ними по утрам, выпадал свободный день – учил рыбачить на озере. Их матери были довольны. Поначалу. Потом начинались проблемы. Они переставали его интересовать, служба оставляла мало времени, и всё своё внимание он уделял их сыновьям. Женщины мстили. Они переставали давать ему детей, постоянно держали их при себе. Мальчишки протестовали, тянулись к нему. Их матери скандалили и уходили. Даже Ольга Горелко, его бывшая одноклассница, с которой он сошёлся после её развода, уж на что умная вроде бы была, а закончила тем же – молча забрала своего рыдающего пятилетнего Максимку и ушла. Но у неё хоть достало ума и совести не скандалить при ребёнке. Остальные вели себя хуже. У одной даже хватило наглости потребовать, чтобы он оставил ей свою квартиру, чтобы не травмировать Стасика, который тут уже прижился. Стасик, большеглазый вихрастый пятиклассник, обожавший футбол и походы в зоопарк, к счастью, при их разговоре не присутствовал. Да и разговора не получилось. Услышав такое требование, Малыгин молча достал из сейфа хранившийся у него дома травматический пистолет и, вытянув руку так, чтобы, упаси боже, не попасть резиновой пулей в потерявшую всякие жизненные ориентиры бабу, выстрелил у неё прямо над ухом. Из квартиры она вылетела моментально, оставив все вещи. Их он потом аккуратно упаковал и выставил в коридор. На следующий день они исчезли. Хотелось надеяться, что ими не поживилась уборщица.
Неудачи в личной жизни он компенсировал на службе. Стремление навести справедливость никуда не делось, хотя внешне он его и не проявлял. Приговоры преступникам, которых он ловил, поражали его своей мягкостью. Многим подонкам, на розыски которых он тратил недели и даже месяцы, гуманные судьи, приняв во внимание сто одно смягчающее обстоятельство, назначали порой условное наказание, и эти выродки выходили на свободу прямо из зала суда! Он чувствовал себя Сизифом, вкатывающим на гору постоянно срывавшийся обратно в пропасть камень. Тогда его, уже закончившего заочно местный МВД-шный юрфак и получившего первую звёздочку офицера, перевели из патрульных постовых в оперативники и прикрепили сначала к автогруппе, а потом перебросили на ловлю наркоторговцев. Первое, что поразило его, когда он начал работать, так это спокойное отношение к делу двух его коллег. В месяц надо было раскрыть одиннадцать преступлений, таков был плановый показатель, аналогичный показателю предыдущего года. С палочной системой он сталкивался в патруле, но здесь его бесило то, что зная, где продают наркотики, он не мог порой пойти и задержать торговца, поскольку это повысило бы цифру, а значит, в следующем месяце пришлось бы ориентироваться уже на неё. Многих сбытчики, прекрасно зная это, разворачивали особо бурную деятельность именно в конце месяца, когда план у оперов был уже выполнен, и это сходило им с рук. Уже учёный, он слова не говорил против. Однако вскоре у одного их особо злостных барыг, пытавшегося сбежать от него в городском парке нырнув в пруд, и при задержании имевшего глупость схватиться за нож, оказалась в двух местах сломана рука, да так неудачно, что пальцы на состоявшемся через полгода суде так и не восстановили способность двигаться. Другой вообще предпочёл спуститься из окна пятого этажа своей квартиры, где он выращивал канабис, по связанным занавескам. Примерно на полпути узел развязался, барыга полетел на асфальт и остался калекой с повреждённым позвоночником. Третий самосуд едва не оказался для Малыгина роковым. Он искалечил осведомителя. Наркоман со стажем, сколовшийся до того, что без страха сдавал всех, кого знал, обманул его. Почему-то нарочно дал ложные сведения. Тогда он потерял над собой контроль. Он ударил всего два раза, но врачам пришлось проводить «наркоту» трепанацию черепа и откачивать оттуда жидкость. К счастью, тот не стал писать на Малыгина заявление, удовлетворившись отсыпанной ему из изъятых ранее «запасов» трёхмесячной порцией зелья. Коллеги с начальством мигом сообразили, что ветер дует в опасную сторону, и его на два года сплавили куда подальше – отправили учиться в Москву с перспективой последующего повышения. Если бы не память об отце – тоже милиционере, погибшем в перестрелке с бандитами в начале девяностых – его бы наверняка посадили.
После учёбы в Москве он оставаться не стал, хотя и предлагали. Вернулся в родной город. Пошёл вверх по однажды выбранной дороге. Со временем он научился контролировать свою несдержанность, привык носить маску. Прежний Малыгин теперь прорывался наружу редко. Как тогда – с бродячими собаками. А полгода назад он встретил ту, которую так долго искал. Встретил своё второе «я»: женщину, мысли которой были отражением его собственных. Он знал, что делит её с другими мужчинами, но не беспокоился по этому поводу. Его избранница казалась ему существом высшим, к которому не может пристать никакая грязь. Малыгин теперь чувствовал себя счастливым.
– Вот что, – вырвал его из воспоминаний голос Ясьянова, – у меня рабочий день. Прошу покинуть мой офис.
Хозин молча поднялся. Хайдаров последовал его примеру. Сам он поднимался из-за стола долго, двигаясь обдуманно неторопливо, чтобы оказаться последним.
– Проводи их, – нарочито громко сказала мужу Людмила. – Ещё прихватят с собой что-нибудь на память. От этих другого не жди.
При этих словах Хайдаров вскинул голову вверх, оскорблёно блеснув стёклами очков, и явно собирался что-то сказать, но Хозин взял его за локоть и вывел в офисный «предбанник», где они оставили свою верхнюю одежду под присмотром бдительной секретарши. Малыгин последовал за ними. В спину ему дышал Ясьянов.