Змеев столб
Шрифт:
Хаим усмехнулся, вспомнив выразительные взгляды, с которыми проводили его Гедре с Нийоле. Живут в одной с ним юрте полтора года, а до сих пор не изучили. Мария же ни о чем не спросила. Он знал – не спросит и ничего дурного не подумает. «Я» и «ты» давно слились у них в одно целое, и нет местоимения, способного определить это единство. «Мы» – слишком общо. Разве можно словом, подразумевающим нечто коллективное, обозначить нераздельность двоих? Все равно что считать любовью беглые, стыдные поцелуи на танцах… Любимый человек – счастье и несчастье любящего.
А ну перестань – велел он себе, стиснув зубы. Осталось всего ничего – и нельма
Тихо вздохнув, Хаим испугался: облачко пара вылетело изо рта. Сердце опять встрепенулось и затихло.
Подошвы танцующих валенок шуршали мирно, сонливо, их шорох слышался отдельно, как в осеннем парке сквозь музыку доносится шелест листопада. Глаза понемногу привыкали к темноте. Зрение нынче меньше страдало, чем в прошлом году.
Покосился в левый угол, где высилась ребристая рыбная гора, и сразу приметил с краю белый хвост нельмы, торчащий оперением могучей стрелы. Эту рыбину Хаим возьмет, когда погаснет свет и закроется дверь. Красивую, царскую рыбу-мечту. Он хорошо запомнил ее местоположение. Судя по хвосту, она потянет, пожалуй, килограммов десять-двенадцать. Не очень крупная, но больше ему не поднять.
…Нельму лучше не жарить: сало, растаяв, заполняет сковороду, успевай потом черпать. Странно, ведь мясо на вид плотное, литое, сбито будто совсем без жировых прослоек, а на языке тает, – нежное, грушевой сочности и с запахом спелого арбуза. Вкуснейшую строганину придумало повар-море. Еще бы с хлебом, вообще, должно быть, верх наслаждения, представить невозможно. Но и так сытно – съешь две-три продолговатые стружки с брюха, а сил прибавляется, как от доброго куска мяса…
Надо прекратить думать о еде. Эта нельма – не еда. Это жизнь любимой. Неужели тот врач у себя в Тикси не может достать нельму?.. Наверное, не сумев отказать в лекарстве прямо, он таким образом пытался уклониться от просьбы… Если получит требуемое, не откажет. Не должен. Хоть и корыстный человек, но не зверь же…
Холодно, боже, как холодно, тело затекло и потихоньку коченеет, насмерть замерзнуть недолго. Не спасут ни свитер, ни ватная телогрейка… ни глоток спирта, принятый так кстати. Когда молодежь угомонится? Потеряет Тугарин здорового рыбака, а найдут его весной в цехе под трупами, вот будет домыслов, кто закопал…
Едва за последним человеком затворится дверь, лязгнет железная щеколда и звякнет ключ, Хаим прихватит нельму и погреется у печки. Из левого окна в лунном свете наверняка хорошо видно тропу, можно процарапать дырочку в инее и посмотреть на единственную в поселке улицу – все ли разошлись. Потом Хаим разобьет табуретом одну створку окна, ему хватит для выхода. А не хватит, так выкинет в окно телогрейку и рыбу и все равно вылезет.
Вряд ли последнюю добычу взвешивали, никто не обнаружит пропажи одной-единственной нельмы. Тропа крепко нахожена, множество людей натоптало следы, останется аккуратно замести след в сугробе у окна. Да и Галкин побеспокоится о разбитом стекле. Он ведь ответственный сегодня за сохранность цеха? Вот пусть и отвечает. Тугарин обвинит Галкина, тот скажет, что кто-то разбил окно непредумышленно. Не признается же в спаивании измученного голодухой народа. Тугарин посчитает бочки с соленой рыбой, все сойдется, и никому не попадет.
От холода Хаим не заметил, как задремал. Спал, по-видимому, несколько минут, но проснулся и не сразу сообразил, где он находится. Безжизненное лицо уставилось на него
Подавленный вопль колом ринулся внутрь, пробуравил душу и сердце. Содержимое желудка, кислая мучная болтушка, подпрыгнуло к горлу, ударило в нос едкой желчью, холодная испарина выступила на лбу под шапкой. Хаиму стоило громадного усилия воли овладеть собой. В висках и запястьях тяжело забился пульс, по телу разогнались мурашки, и зубы выстукали судорожную дробь. Как же он страшно замерз. Что кончится скорее – танцы или его терпение?..
Мертвая женщина была одета в шелковое летнее платье, словно нарядилась на праздник и собралась пригласить его на белый танец. От темных волос тонко-тонко несло плесенью. Запрокинутое лицо белело на уровне груди Хаима – лицо гипсовой статуи. Нет, не гипсовой, вырубленной изо льда.
Он лежал лицом к лицу со смертью. Сейчас она распахнет глаза и скажет: «Поцелуйте меня, Хаим». Мертвые губы прилипнут к губам, как куски льда с мороза, без крови не отодрать…
На секунду студеное объятие почудилось Хаиму таким невыносимым, что он чуть не вскочил. Казалось, женщина явственно наблюдает за ним – пристально, неусыпно, ни на секунду не ослабляя и не отводя неподвижного взгляда, сквозящего в черных глазницах под застылыми веками… А если он сейчас посмотрит на нее, и навстречу ему действительно выкатятся два полных потустороннего разума ледяных зрачка?..
Это немыслимая пытка, когда смерть взирает на тебя так долго! Необходимо как-то избавиться от навязчивой фантазии, иначе начнутся галлюцинации. Человека сводят с ума не сверхъестественные явления, а собственный вымысел…
Хаим посмотрел прямо в лицо покойнице, и вызов, с которым он это сделал, рассмешил его. Достаточно было взглянуть на женщину, чтобы понять – она мертва. И больше ничего. С обычным присутствием духа вернулась невозмутимость.
Нос на белом лице несчастной неестественно заострился, на щеках и лбу блестел иней. Хаим впервые видел эту бедняжку, либо смерть до неузнаваемости преображает человеческие черты. Совсем недавно она плакала, радовалась, на что-то надеялась, ждала кого-то, любила… А теперь – свободна.
Внезапно Хаим обнаружил, что, обуреваемый страхом в покойницком углу, он забыл о живых, – и словно заглушки из ушей вылетели, до него донеслись баянные переборы и томительный скрип половиц.
Через минуту в потеплевший цех ворвалась туманная туча – пришел сторож, навеселе, судя по широким, неуверенным шагам. Милиционер по-соседски, видно, сумел соблазнить мало потребляющего караульщика, но тот не забыл о работе. Не глядя на Галкина, сурово велел сворачивать танцы. Никто и не уговаривал повременить – все умаялись, даже Галкин.
Молодежь с великим облегчением затолпилась у выхода, и вскоре сторож, оставшись один, сел на табурет перед отворенной печной дверцей. Поворошил кочергой тлеющие уголья, и то ли задумался о чем-то, то ли закемарил. Хаим очень надеялся, что он недолго пробудет, а сторож, похоже, решил подождать, пока камелек не протопится до пепла.
Теряя терпение, Хаим попробовал высвободиться из мертвого плена, и случилось то, чего он боялся. Ледяная женщина не простила ему отступления и не отпустила, прижалась вплотную. Верхние трупы, гулко ударяясь об ее спину, с жутким стуком покатились на дрогнувший пол. Сторож обернулся, напряженно подался в сторону шума и, замерев в неестественной позе, втянул голову в плечи.