Змеев столб
Шрифт:
Она сейчас, конечно, выросла. Сара дразнила его, приходя в булочную, нарочно спрашивала о чем-нибудь и ждала ответа, чуть-чуть склонив голову набок, а в больших черных глазах играли смешинки. Юозас не обижался, сам был готов хохотать над своим заиканием. Сара ему нравилась, и, несмотря на дразнилки, он видел, точно видел – он ей тоже нравится.
Он дорого дал бы за то, чтоб хотя бы раз еще ее увидеть. Мизинец, например, дал бы отрубить на левой руке. Без мизинца вполне можно прожить, а как жить, не сказав Саре, что он ее любит? Любит так же сильно и верно, как Хаим Марию. Одной встречи с Сарой Юозасу бы хватило,
Он знал наизусть множество стихов и песен, словарный запас его вовсе не был беден. Он привык разговаривать сам с собой внутри и даже пел нежные литовские песни-дайны. Иногда казалось, встанет в какое-то прекрасное утро, и свободная, красивая речь легко польется с губ. А открывал рот – и по-прежнему тык-мык, ничего не получалось.
Но здешним девчонкам он и такой нравился. Парень нынче перерос Хаима почти на полголовы, плечи у него раздались, и зубы сохранились целиком, что удивительно после цинги, и все же он не обольщался насчет себя – просто парней на острове мало, вот и лезут к нему девчонки. В последнее время они будто с ума спятили, то одна вызвала на свидание – не пошел, то вторая на рыбалке прильнула в темноте и давай целовать в губы, он оттолкнул – обиделась, третья норовит подкараулить вечером у юрты, до ветру не выйдешь…
Ни одна не нравилась. Не потому, что на мысе нет симпатичных, – есть и симпатичные, и красивые, а потому, что – Сара. Первая, на кого он обратил внимание. Первая и единственная.
Бывало, Юозас вспоминал довоенные фильмы, виденные в Каунасе, красивых актрис Полу Негри, Вивьен Ли, Марлен Дитрих… Раньше, мальчишкой, не думал ни о чем таком, а на мысе эти актрисы стали приходить к нему по ночам во сне. Они обнимали и целовали его, разговаривали с ним, – и надо было слышать, как четко, без единой запинки Юозас произносил слова и длинные предложения!
Позже актрисы проделывали с ним всякое, и утром он обнаруживал впереди на трусах мокрые, липкие пятна. Однажды, прокувыркавшись ночь с Гретой Гарбо, он несколько дней не мог смотреть на Хаима, и тем более – на Марию. До войны Мария очень походила на Грету Гарбо. Сейчас совсем не напоминает, но Юозасу все равно было стыдно.
Сара ни на кого не походила и ни разу не снилась. Юозас, если честно, и о ней думал так, но – наяву, не во сне, и по-другому. В мечтах все происходило почему-то на зеленой весенней поляне, наверное, где-нибудь под Каунасом или дальше, где никого нет. Юозас расплетал шелковистые косы Сары. Он их в жизни не трогал, но знал, что они шелковистые. Он распускал ее чудные волосы по плечам и груди, Сара смотрела на него, чуть-чуть склонив голову, и в глазах играли смешинки, а вокруг стояли, шумя листвой, большие деревья, липы и дубы, по которым истосковалось сердце.
Грудь Сары была маленькой и прохладной… нежной, как два розовых бутона… и он делал то, чего никогда не стал бы делать ни с одной из снившихся женщин, – он прижимался к бутонам ртом и ощущал на языке тугие круглые сосцы. Юозас мечтал, что со временем это случится в реальной жизни.
…Он откатился от печки, задыхаясь в своей телогрейке от духоты и стыда – опять трусы завлажнели. О чем он, дурак, думает перед неминуемой карой?! Алоис и Нийоле – вот о ком надо думать и сожалеть в часы, возможно, последние в жизни!
Три года назад он
Тугарин пожалел Хаима, укравшего нельму из-за лекарства, а его не пощадит. У Юозаса нет доказательств, что пекарня позвала воспоминанием о запахах сдобы и желанием в них окунуться.
Люди мыса, наверное, поддержат Тугарина. Правильно, скажут, такому мерзавцу на Столбы и дорога! Он сам рассердился бы на человека, посмевшего покуситься на будущий хлеб. На святое…
Тело словно налилось свинцом, проклятые веревки врезались в запястья. Мышцы онемели, особенно на шее, плечах и в икрах. Юозас медленно сжал за спиной тесно сведенные в ладонях пальцы, вытянул и снова сжал, все быстрее и быстрее. Связанным в коленях ногам было легче. Валенки с него, слава богу, не сняли. Он подобрал колени и, переворачиваясь с боку на бок, извиваясь ужом, прокрутился до стены и обратно. Казалось, тело оголено и ерзает не по ровным половицам, а по еловым веткам, в кожу впивались множество мелких игл, будя одеревенелые мышцы.
Он катался по полу, как ожившая вязанка дров, до тех пор, пока проснувшаяся кровь не разошлась. С движением страх вновь выпустил когти: что надумает сотворить с ним Тугарин? Юозас прикусил губу – раз движение вызвало испуг, пусть оно же его и перебьет. Оттолкнувшись от печи ногами, он кувыркнулся, и хорошая встряска впрямь вернула самообладание. Мысли прояснились настолько, что Юозас вдруг осознал всю глупость своей затеи с хлебом. Зачем он решился на это? Разве Тугарин простил бы ему дерзкую выходку, даже если бы все получилось?
Ну, началось – «зачем», «почему»! Дурак потому что. Поздно ныть, плохое уже не поправишь… Без предупреждения, сами по себе, брызнули слезы. Совсем здорово, не хватало еще закричать и завыть в голос, как иногда воет в голод Гедре, растрачивая последние силы.
Юозас сел рывком и, вытерев лицо о колени, сплюнул в угол. Если выбора нет и ничего нельзя сделать, надо стиснуть зубы и терпеть.
Полы в коридоре заскрипели под твердыми шагами человека, уверенного в своем праве властвовать над жизнью и смертью других. Второй, принявший лишку, шаркая, семенил рядом. Зашли молча, и милиционер запыхтел чесноком и перегаром, развязывая пленнику ноги.
Ночь перетекала в утро, сверху чернело чистое небо в царапинах падающих звезд, мертво белела луна.
На площади появился высокий забор из железной сетки, широким кольцом окруживший Змеев столб. Пробегая давеча мимо, Юозас не видел тут никакого заграждения. Значит, недавно поставили?..
Юозас изворачивался и брыкался изо всех сил, когда они заволокли его в сетку и зачем-то перевернули вверх ногами. Удалось укусить милиционера за руку. Вася заорал благим матом, и Тугарин, дав ему тумака, прошипел: