Змеиный поцелуй
Шрифт:
— Это царство бесов на Земле! — с показным спокойствием произнёс Дионисий.
49
Вход в пещеру, где спасался Дионисий, заметить было невозможно. Он прятался в узкой расщелине, в которую тучный монах едва пролез боком.
— Если ещё поправлюсь, застряну как-нибудь здесь да так и помру, — бодро проговорил Дионисий, тяжело дыша.
Дальше было ещё хуже. Мы повернули и оказались у глубокой пропасти. Предстояло пройти по узкому серповидному карнизу, в конце которого за небольшой каменистой площадкой виднелся вход в пещеру, закрытый роскошным вьющимся растением с широкими плотными листьями. Я про себя сразу отметил, что на этих листьях можно писать. Даже ногтем. Я не представлял, как можно пройти по карнизу. Дионисий, тяжело дыша, пошарил рукой в широкой косой скальной трещине и достал моток верёвки. Ловко набросил петлю на уступ возле входа
Птицы летают совсем рядом, стремительно летают! Фьюить-фьюить!.. Так же летать будут, когда по карнизу пойду… Машу рукой: прочь! прочь! Ещё не свалился из-за вас в пропасть… Фьють-фьють! Вспарывают и режут воздух совсем рядом с лицом. Гнёзда, должно быть, рядом. Здесь, в скальных трещинах. Весь склон в трещинах, курчавится зелёной порослью… Птицы тоже напирают, вдавливают меня в скалу. Дышать нечем, задыхаюсь, как Дионисий. А он останавливается на площадке перед входом, ещё раз даёт мне отмашку. Перекрестился… Держусь за конец верёвки, а спиной прижимаюсь к скале, вдавливаюсь в неё. Чувствую спиной каждый скол, каждый маленький выступ. Каждый маленький выступ хочет сбросить меня в пропасть, толкает в спину. Птицы остались где-то слева. Господи, помилуй!.. Шаг, ещё шаг, ещё шаг… Бочком-бочком… Кто же там рядом с Дионисием?.. Кого я вижу!.. Не может быть… С головой, что ли, плохо? Не может быть!.. Я останавливаюсь. В груди колотьба. Как бы не ухнуться вниз. Некому будет с Руси епископа звать. Кто же стоит рядом с Дионисием? Не верю! Глазу своему не верю! Зажмурил его. Тот, по которому татарин кривой саблей рубанул, не видит ничегошеньки. Муть одна… Шаг, ещё шаг, ещё… И росточек её, и фигурка — всё её! Она! Мара! Мара здесь! У ног Мары — жёлтый цветок ярко и золотисто горит. Как бы изнутри горит на фоне чёрных камней. Золотое и чёрное. И зелёное. Листья цветка похожи на крылья зеленокрылых бабочек, тоже светятся как бы изнутри. А сари на женщине цвета слоновой кости. Мара лучше цветка, хотя невесела… Шаг, ещё шаг… И смотрит на меня. Раньше её глаза были полны плотского желания. Не такие у неё глаза. Тихо и робко улыбаются… Из-под ноги выскальзывает камушек. Удара о землю не слышно. Пропасть, что ли, бездонная? Шаг, ещё шаг, ещё… Холодно отмечаю, страха уже нет. Как же Мара здесь оказалась? Выходит, Дионисий что-то не так пересказал мне? Или не всё рассказал? Так-так… Что «так-так», когда ничего не понятно! Сейчас бы уже полморя переплыл! Ближе! Ближе! Прыгаю на площадку. Ступня рядом с жёлтым цветком. Делаю вид, что не удивляюсь присутствию Мары. Расскажут… Киваю ей. Мара поклонилась мне с усилием. Стан её утратил гибкость ивы. Передо мною уже не та юная лотосоокая Мара, которую я видел несколько седмиц назад.
Дионисий плавным движением руки пригласил меня в пещеру, а другой раздвинул ветви вьющегося растения. Пещера была с довольно низкими сводами. Чисто выметена. Я остановился в полнейшем изумлении.
— Что-нибудь не так? — раздался рядом голос Дионисия.
— У меня такое ощущение, что я здесь уже был, — пещера напомнила подземную площадь, на которой махатма учил меня собирать и концентрировать прану. Понятно, чувствовал я себя так, будто вышел куда-то сегодня, а попал во вчера. И «окно в потолке» пропускало свет таким образом, что струи водопада делились на две равные доли — синюю и золотую. Я встал на колени, чтобы умыться. Слава Богу, валуны, окаймляющие прудик, не замшелые, как на подземной площади, а обложены узорными камнями.
— Ты, ятри, очень странно на меня смотришь, — сказала Мара, с усилием присаживаясь у очага.
— Я рассказал ему, как ты заходила в лесной алтарь после расправы и как ты упала замертво с боевым диском в спине. Вот ятри и смотрит на тебя, будто ты воскресла из мёртвых… Когда я вернулся в джунгли за антиминсом, Мара, к моему изумлению, была ещё жива.
— Как удалось тебе бежать из темницы раджи? — спросил я, присаживаясь у земляной насыпи, служившей столом.
— Меня отпустили, — сказал Дионисий, пристраиваясь рядом, — да, отпустили.
— Отпустили? Интересно, как это было?
— Тогда слушай!
50
Очнувшись, я долго не мог понять, где я. Голова была тяжела, будто накануне в меня влили не одну лотти [31] сынды [32] . Я лежал на земле. Мелкие камушки впились в щёку. Мимо ходили люди. По дурному запаху нетрудно было догадаться, где я лежу. И вспомнил, как накануне темничные стражи, заломав мне руки и запрокинув мне голову, вливали в меня сынду. Под ухмылку епископа Керинфа. Я судорожно глотал… Горло болело. Солнце припекало голову. И тут со страхом вспомнилось: «Антиминс!»
31
Лотти — кувшин.
32
Сында — хмельной напиток.
Когда Дионисий произнёс эти слова, Мара уронила лотти, и мы вздрогнули.
— Хорошо, Мара, — поспешно сказал Дионисий. — Я не буду… Не буду… Скажу только, что похоронил всех. И, когда перетаскивал убиенных в могилу, был уверен, что сверху лягу сам. Но Господь давал силы и, что удивительно, ясность ума. Когда я потащил к могиле Мару, она тихо простонала. Я взмолился: «Господи, если нет моей вины в том, что натов посекли мечами, дай мне выходить Мару, сохрани ей жизнь». И тут я снова услышал голос внутри себя: «Антиминс». Жизнь Мары и антиминс связались в моём предчувствии воедино. Я был почти уверен, если антиминс будет лежать на том месте, где я оборонил его, и Мара будет жить, то всё, что произошло у лесного алтаря, — без моей вины. Я знал, куда бежать… Я метнулся к тому месту, где набедренная повязка слетела с меня… Бегу… Издали вижу свою набедренную повязку… И бегу к ней… Быстрее… Быстрее… Ещё быстрее… И подгоняю себя. Но пространство точно удлиняется по направлению моего бега… Быстрее же!.. И появляется страх… Керинф нашёл мой антиминс… Потому и отпустил, потому что я не смогу служить Литургию… И буду искать встречи со своими… И выведу их на других… Мчусь к набедренной повязке… Но это же не она!.. Господи!.. Останавливаюсь, глажу потную бороду… Вот она, совсем рядом. Чуть осаживаю себя. Вот она! В сочной зелёной траве. И жёлтый уголочек ушком виднеется из повязки. Я вытаскиваю антиминс за уголок… Господи, радость-то какая!.. И обратно бегу к Маре. Я почти знаю, что Мара будет жить!..
Мара сказала, что ей неможется, и пошла к своему ложу в тёмном углу пещеры.
— …Над братской могилой я поставил крест: сложил две палки крест-накрест и связал их лианами. На другой день, когда уже перенёс сюда Мару, отпел всех убиенных у лесного алтаря. С разрешительной молитвой. А Мару соборовал и отслужил молебен за её здравие. По милости Божьей Мара пошла на поправку. Я каждый день причащал её.
Мара простонала во сне.
— Она ещё слаба и говорит умирающим голосом. Поживёте пока здесь. И Мара поправится, и доглядчики раджи немного утихомирятся. Она — свидетельница страшного злодеяния Керинфа. Её сразу убьют, если узнают, что она жива.
51
Когда утром я проснулся, Дионисий, уже седой от мучной пыли, пёк просфоры. Мара помогала ему. Ребром пухлой ладони Дионисий постукивал по тесту, отделял кусочки, катал из них на усыпанной мукой доске колобки и складывал под чеплашку, чтобы не заветрились. Густо пахло тестом. Мара лепила крышечки к просфорам. Раскатывала тесто скалкой, обильно посыпала его мукой и накрывала формой с крестом. Дионисий за работой читал молитвы. Вот он капнул на железный лист капельку растительного масла и, растирая её пухлыми пальцами по чёрной поверхности, неожиданно для меня сказал:
— Если хочешь причаститься, готовься к исповеди.
Блестящий железный лист под пухлым пальцем Дионисия стал походить на блестящую под луной кожу слона, которого хорошенько отмыли бамбуковой шваброй.
— Дионисий? — спросил я. — Моё монашество истинное?
Дионисий ответил не сразу:
— Лжеепископ не может творить истины.
Он положил на масляно лоснящийся железный лист колобок, достал из чеплашки со святой водой загодя опущенную крышечку с крестиком и опустил её на гладкий, как мокрая глина, колобок. И добавил (скорее, для себя):
— Монах — это образ жизни, — вооружившись шильцем, Дионисий проколол просфору в центре креста. — Аминь, — и по концам креста проколол со словами: — Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь, — поставил железный лист с просфорами над очагом, в котором уютно потрескивали полешки, и перевернул песочные часы.
На другое утро в катакомбном храме святого апостола Фомы я причастился Святых Христовых Таинств.
52
Как-то раз под вечер, когда Мара отдыхала, сидя на площадке перед пещерой, у нас с Дионисием с глазу на глаз состоялся такой разговор: