Змеиный поцелуй

Сорокин Ефим

— Господь, — спокойно сказал монах. — Царевичу было сонное видение. Ындусы верят своим снам больше, чем действительности, их окружающей. Вспомни!.. Во сне после свадьбы явился Господь царскому сыну и его молодой жене, которых накануне огласил святой апостол Фома. И только тогда они безоговорочно поверили апостолу… Сыну раджи во сне явился монах Дионисий и огласил его, и во сне же Дионисий благословил царевича обратиться к отцу с просьбой прекратить гонение на христиан. И вот раджа собирается устроить состязание между Дионисием и жрецами-бутопоклонниками. Если Дионисий победит жрецов, нас освободят, а царевич примет Крещение.

Я не смел произнести вслух то, о чём подумал, но

всё же сказал:

— Если я вас правильно понял, я и есть тот самый Дионисий, только имя у меня другое. А другого Дионисия нет?

— Наконец-то! — воскликнул ындус и лучезарно улыбнулся. — Ты, ятри, — из сна царевича!

— Стало быть, вас и спасти некому? — спросил я, не понимая радости ындуса.

— Но ты можешь стать им, если сегодня ночью примешь монашество.

— С именем Дионисий? — спросил я с невольной иронией.

— Имя ты выберешь по жребию после исповеди, — сказал монах, несколько опечаленный моей иронией. — Среди других имён, возможно, будет и имя Дионисий.

— Но…

— В жизни каждого человека, Офонасей, бывают светлые моменты, когда Господь с силой проявляет своё присутствие. Может быть, не так ярко, как святому апостолу Фоме или Симеону Новому Богослову, но проявляет. Твоя встреча с Богом выглядит иначе, не иди против Божьей воли, Офонасей.

— Но… смогу ли я, даже если стану… Дионисием? Я неискусен в спорах.

— Господь вложит в твои уста то, что ты должен будешь сказать.

— Ты уверен в этом?

— Нет, но я уверен в милосердии Господа. И если бы Ему нужна была сегодня наша мученическая смерть, Он не дал бы нам сейчас надежду в твоём лице. Мы последние из Церкви верных святого апостола Фомы, и Господь не хочет, чтобы слово Божие прекратилось в землях Ындии.

Соузники обступили меня тесным кружком.

— Но почему я?

— Кроме Господа, этого никто не знает. И пока всё идёт к тому, что ты нам поможешь, Офонасей!

В ту ночь меня постригли в монашество. Постригал Керинф. Он оказался епископом. Я долго исповедовался. Всё, чем я жил в последние годы, теряя свою яркость, лилось из меня. Не умолчал и о том, что позорным жёнкам подшёптывал на ушко: «В предыдущих жизнях мы были вместе». Не умолчал и о смущении, в которое впал, когда махатма учил меня искусству управления праной. И о том, что позже, когда я проникся доверием к махатме, смущение не покидало меня. После исповеди из листьев, на которых ногтем были выдавлены имена, я вытянул лист с именем Дионисий.

Задремал я только к утру.

Сквозь сон слышу, будто кто-то читает мантры. Прислушался. Точно. Раскрыл глаза: это епископ во сне читает мантры. Много слов, не известных мне, ещё больше — никому не известных. И до чего красиво, точно соловушка поёт. Спит и мантры читает… Да разве может такое быть? Ущипнул себя. Сам-то, может, сплю? Нет, не сплю! Бр-р!.. Господи, помилуй! Епископ повернулся на другой бок и снова что-то запел. Нагнулся над ним, прислушался. Вроде как проповедь во сне читает про отцев Первого Вселенского Собора. И хорошо, духовно говорит… Может, показалось мне, про… мантры?.. Утомился за день…

А утром, когда бледные тени деревьев проступили сквозь испарения и туман, епископ сказал:

— Сегодня днём должно произойти нечто необычное, потому что ночью цветки лотоса не смыкали свои лепестки.

Странно было слышать подобное от христианина, но я промолчал. Чувствовал я себя неважно, будто за ночь потерял половину своего здоровья. Белые цветы в пруду источали дивный аромат. Я снова задремал. Снились снежные пустоши. Сон был настолько явным, что рука стряхивала с плеча порошинки снега.

40

Проснулся я от противного,

уверенно-хладнокровного голоса. Стражник велел монахам выбираться из пещеры. Он пытался пересчитать пленных, но у него плохо получалось, потому что умел считать только до пяти. Улыбки монахов злили стражника. Так и не справившись со счётом, он щёлкнул собачьей плёткой и, забористо выругавшись, отошёл к костру. Несмотря на сырость, костёр его пылал жарко. В тумане шумел невидимый лес. Лягушки не унимались.

На тропинке, идущей по краю пруда, я заметил человека. Он будто выплыл из тумана и тишины. Шёл осторожно, точно не смел наступать на землю, точно прощения просил за что-то. Поначалу я не узнал идущего. На нём была большая круглая шапка из листьев. От дождя. Но, когда человек подошёл ближе, я узнал деревенского брахмана Дгрувасиддги. Стражник поклонился ему. Брахман, глядя в сторону клетки, что-то сказал стражнику, и тот кивнул. Брахман осторожно подошёл к нашей клетке. Епископ Керинф поднялся на ноги…

— Не может быть! Не может быть! — подходя, в растерянности шептал брахман.

Я сидел среди других монахов, и Дгрувасиддги не замечал меня. Во все глаза он смотрел на епископа Керинфа.

— Не может быть… Неужели это ты, Каусика? Нет, этого не может быть!

Брахман точно умолял богов убрать видение. На жреца жалко было смотреть. И вдруг, точно спохватившись, он снял перед Керинфом шапку из листьев. Керинф неслышно рассмеялся замешательству брахмана. Тот выронил шапку, и она с осторожным звуком упала на землю.

— Значит, ты стал христианским жрецом и проповедуешь Распятого?

Керинф кивнул и светло улыбнулся.

— Вижу, бескорыстие, которому ты меня учил, ты сохранил и в христианстве, — продолжал озадаченный брахман, осматривая бедный, в заплатках, подрясник епископа. — Да ты ли это передо мной?.. В юности мы считали тебя мудрецом, чуть ли не святым, и вдруг ты — христианский жрец! Когда ты совершал священные омовения и жертвоприношения, я посматривал на тебя с тайной мыслью, что когда-нибудь ну хоть чем-то буду похож на тебя! Я был счастлив, когда ты впервые назвал меня своим учеником. Ты учил меня искусству созерцания, ты учил меня словесным спорам. Радость окружила меня! Столько вед, сколько знал ты, не знал ни один брахман! И вдруг ты, Каусика, — жрец Распятого! Ты… с обезумевшими врагами богов наших! Как! Ума не приложу! Мне…

— Да-да, — кивал епископ Керинф и улыбался. И в улыбке его сквозило снисхождение.

— А твои стихи?! Твои стихи, которые ты писал!.. Помнишь свою поэму о змее с девичьим сердцем? Я знал её наизусть. Я и сейчас смогу прочитать её слово в слово! Моё сердце наполняла гордость, когда я видел тебя молящимся. Когда я видел, как ты идёшь — красивый, стройный, переступая стройными ногами. Ты не поверишь, Каусика, как я завидовал твоим красивым ступням. У тебя и на руках, и на ногах были красивые пальцы. А у меня и в юности пальцы были некрасивыми, — брахман глянул на свои босые ноги, покрытые грязью, и печально усмехнулся. — Я подражал твоей походке, подражал твоим благородным движениям. Что случилось, Каусика? Я не говорю о твоих высоких мыслях, которые ты красиво умел высказывать! Я, о, ты не поверишь, Каусика, я повторял их вслух и мечтал, будто это мои мысли, и моя Букалявалика, которая любила тебя, слушает меня, подперев рукой своё полное бедро. О, я был очень молод! Но и тогда ради тебя, Каусика, я готов был отказаться от своей любви, от своей Букалявалики, которая любила тебя. Я готов был следовать за тобой повсюду, если бы ты позвал меня. А ты… Я стал обычным деревенским брахманом, но, я надеюсь, я неплохой брахман и совершаю в деревне все обряды. И я вижу, что меня уважают… уважали…