Змеиный поцелуй
Шрифт:
— Что за важность такая — кусок материи с костями покойника?
Керинф обследовал корни близстоящего дерева.
— Без него они не смогут служить Литургию.
— А кто здесь будет служить? Ты собираешься оставить его живым?
— Кроме него ещё остались священники, — и усмехнулся. — Катакомбные… Ну прямо как первые христиане…
Дионисий замолчал, и мы вернулись из джунглей в душную дхарма-салу. Служка снял со столба факел, и, опущенный в канаву с мутной водой, он погас с шипением. И дхарма-сала погрузилась во тьму. Дионисий мягко коснулся пальцами моего локтя:
— Пора!
И, откинув полог, полез в ход. Я — за ним.
— Не спеши, — пыхтя, тяжело прошептал Дионисий, когда
— Вот теперь можно идти, — сказал Дионисий.
Дубинка гулко ударилась о сухую землю. А мы, поспешая, пошли. Дионисия мучило удушье.
46
Мы продирались джунглями. Дионисий то и дело повторял мне:
— Лучше запоминай путь.
Он задыхался, и мы часто останавливались.
— Запомни это дерево. Лианы лиловой дымкой обвивают его, — или: — Запомни этот камень, похожий на слоновый череп, — или: — Запомни этот камень с ложбинкой, похожий на отпечаток ступни большой обезьяны.
На привале, в корнях ветвистого дерева, которое я тоже должен был запомнить, я узнал продолжение той истории, начало которой Дионисий поведал мне в дхарма-сале.
— Во дворец! — приказал епископ Варуну. — И глаз не спускать! Не смотри, что он тучен и задыхается.
— У меня не ускользнёт!
И Варун тычками погнал меня к воинам. Они, довольные, будто выиграли сражение, о чём-то мирно беседовали, вытирая окровавленные мечи ветошками из одежды убиенных. Двое собирали боевые диски. Набедренная повязка на мне вдруг ослабла и сползла по моим чреслам. Я нагнулся, чтобы поднять повязку, но Варун грубо толкнул меня. Воины рассмеялись моему позору. Я молил Бога, чтобы золотой уголок антиминса, торчащий из набедренной повязки, не был замечен епископом Керинфом.
Меня привязали за руки и за ноги к копью и понесли, как носят с охоты убитую антилопу.
В темнице положили на грудь каменную плиту. Тут же явился епископ Керинф. Темничный страж поставил на плиту соломенное кресло, и Керинф опустился в него. И положил на колени тяжёлый служебник со Всенощным Бдением и Литургией Иоанна Златоуста. Мой служебник. Керинф лениво перелистывал страницы и, улыбаясь, делал краткие замечания, где, по его мнению, в службу вставлялись не те тропари. Епископ назидательным тоном поучал, как служить должно. Этот старый рукописный служебник достался мне как бы по наследству, и, возможно, при переписке были сделаны какие-то пропуски. Так, перед ирмосами канонов двумя-тремя словами были обозначены подобны, чтобы легче было вспомнить глас, но я не помнил тех тропарей, которые раньше знали все верные от мала до велика. У моего подбородка воткнули в землю факел. Свет слепил глаза. Я видел только огонь и совсем не видел Керинфа. Только слышал его спокойный голос. Он требовал назвать епископа и указать место, где спрятан антиминс. И так продолжалось довольно долго. Я задыхался. Я умолял Господа избавить меня от страданий. Керинф неожиданно рассмеялся. Смех у него сухой.
— Выходит, ты самозванец!.. Раз у тебя антиминса нет, стало быть, и епископа ты не знаешь. Стало быть, в Ындии нет епископа.
Убрали факел. Керинф легко, как юноша, поднялся с кресла и сошёл с каменной плиты. И жестом велел убрать её с меня.
— Ты думаешь, я из тебя буду делать мученика?.. Ошибаешься! Я отпущу тебя. Нет-нет, и следить за тобой не буду. Ты достаточно осторожен, чтобы заметить слежку, и достаточно ловок, чтобы уйти от неё. Что весьма удивительно при твоей тучности. Но о том, что ты был здесь и тебя выпустили, узнают многие, в
— Так у вас нет епископа? — прервал я Дионисия.
— Поэтому я и нашёл тебя! Чтобы ты на Руси рассказал нашу беду. Все наши епископы убиты! И, быть может, среди православного епископата найдётся один, который согласится возглавить Церковь верных, которую насадил святой апостол Фома, — и, предвосхищая мой вопрос, Дионисий сказал: — Уже много лет назад ушли от нас в западные страны ятри, и только от одного из них, из страны Шам, пришла обнадёживающая весть…
— Почему вы после того, что со мной случилось, почему вы доверяете мне?
— Во-первых, не так уж часто с православной Руси приходят в Ындию ятри, — Дионисий грустно улыбнулся. — А во-вторых, ты поступил по евангельской притче, когда подобрал впавшего в разбойники лжепророка Ишара.
— Откуда ты знаешь?
— Ындия — страна маленькая, — пошутил Дионисий и снова грустно улыбнулся. — У тебя, ятри, большое сердце, и я чувствую, ты выполнишь эту просьбу. Может быть, от тебя зависит сохранение Церкви, которую в древности насадил святой апостол.
И мы снова тронулись в путь.
На ходу я сказал монаху:
— Однажды махатма заставил меня повторить то, что он произнёс только однажды: «Бог всегда был Творцом, значит, прежде того, как создал наш мир, создал и другие миры. Бог обязан творить. И после создания нашего мира Он творит другие миры и населяет их…»
Дионисий остановился и повторил фразу для себя, вслушиваясь в каждое слово.
— Нет, — через одышку сказал монах, — Он однажды сотворил мир невидимый, мир духовный, пакибытие. Но Он — Бог. Он может не творить… Запомни это старое дерево, похожее на винную чашу, и дупло, слышишь, как оно подвывает, когда дует ветер? Запоминай каждую тропинку — обратно пойдёте без меня, пойдёте одни…
— Одни? Со мной пойдёт ещё кто-нибудь?
— Потому мы и возвращаемся в проклятое княжество, что надо подальше от наших мест увести одну христианскую душу.
47
На одном из привалов Дионисий долго говорил мне о вреде витийства. Меня его слова немного задели, и до следующего привала я мысленно отвечал Дионисию. И даже придавал ответам более или менее законченную форму, надеясь позже перенести их на бумагу.
— Ты говоришь, отче, что Бог не интересен светским витиям… А если писать, руководствуясь Евангелием, просить у Господа вразумления? Неужели евангельский путь не превратит творение светского витии в полезное для души, а не в суемудрие? Ведь Евангелие — для всех! Для всех времён и народов и для каждого человека в отдельности. Понятно, духовная мудрость не нуждается ни в каком дополнительном витийстве, но она же делает добрым и благо ущербное. А посему почему бы людям не напомнить о Евангелии случаями из их жизни или из жизни их предков? Понятно, само витийство может не привести к Богу, но талант плетения слов дан Богом. Понятно, это не тот дар, что дан пророкам и апостолам, но дар Божий. Понятно, далеко мне до апостольской премудрости, но скажи, отче, кто мне, грешному рабу Божьему, Офонасею Микитину, может запретить проповедовать Христа Распятого тем даром, который Он же мне и дал? Да, я не пророк, не апостол, и мои грехи — слава Богу! — не дают мне впасть в духовную прелесть, и Господь выводит меня из заблуждений! Если я буду описывать жизнь людей, отмеченных печатью святости или грехами своими, стремясь уразуметь, в чём проявляется воля Божья на этих людях, ради чего Господь выпустил их в мир, почему гнев Божий постиг их или милость Божья над ними, — разве это не по-Божьи? Разве мои скромные труды не приблизят человека к Богу?