Знание-сила, 2004 № 06 924)
Шрифт:
Тогда она должна добавляться к нашей "трехмерной гравитации", так что в сумме на малых расстояниях, опять порядка одной десятой миллиметра, сила притяжения двух тел должна оказаться больше, чем предсказывает формула Ньютона. И эксперимент, который показал бы, что гравитация на малых расстояниях действительно не подчиняется старому закону, был бы одновременно тем самым экспериментальным подтверждением теории струн, которого ее создатели ждут не дождутся. Именно такой эксперимент поставил Джошуа Лонг, и теперь окончательно понятно, почему физики так разволновались.
Источником гравитации в эксперименте Лонга была тонкая металлическая пластинка длиной 20 и толщиной 0,3 миллиметра.
Предприняв все эти необходимые предосторожности, исследователи привели верхнюю пластинку в колебательное движение и увидели, что нижняя тоже стала вибрировать. По величине (амплитуде) этих вибраций им удалось вычислить силу гравитации между обеими пластинками. И она оказалась приблизительно той же, какой и должна была быть по формуле Ньютона. Иными словами, даже на таком малом расстоянии никаких признаков существования предельно свернутых пространственных измерений обнаружено не было. Это ничего не говорит о том, не обнаружатся ли они на еще более малых расстояниях, но пока что их воздействие, которое предсказывала теория струн, не обнаружилось. Не обнаружено и воздействие тех "слегка развернутых" измерений, о которых говорят новые варианты теории струн. Либо никакого такого развертывания нет вообще, либо оно проявляется тоже на более малых расстояниях.
Все эти оговорки естественным образом ведут к мысли, что необходимо проверить формулу Ньютона на еще более коротких расстояниях между гравитируюшими телами. Раньше пределом экспериментальных возможностей считалось расстояние в 0,2 миллиметра. Лонгу удалось сократить это расстояние сразу вдвое. Теперь он намерен сделать следующий скачок и прорваться к сотым долям миллиметра с помощью охлаждения своей установки до сверхнизких температур. Обнаружатся литам наконец по-мамлеевски грозные лики сил, врывающиеся в наш мир из других измерений? Или же любимый город сможет и впрямь спать спокойно, чего ему, между нами, хочется больше всего?
Увидим. Куда мы денемся.
Был ли Ньютон ньютонианцем?
"Из всех людей он был менее всего ньютонианцем" — восклицает Джеймс Глейк во введении к новой биографии Исаака Ньютона, и это утверждение при всей его парадоксальности абсолютно справедливо. Шестьдесят лет назад знаменитый экономист Джон Мейнард Кейнс изрядно разозлил почтенное научное сообщество, провозгласив, что Ньютон был не столько первым из великих ученых современности, сколько "последним из магов прошлого".
Сегодня многочисленные сторонние интересы Ньютона выглядят несколько более респектабельно. Ученые пересмотрели прежние предрассудки, показав, что "магические" на первый взгляд увлечения Ньютона — алхимия, Соломонов храм, христианские ереси — не только не были эксцентрическими эскападами великого ума, но напрямую вели к его космологическим теориям. И Глейк, один из лучших американских популяризаторов науки, предлагает нам увлекательный рассказ об этом "пересмотренном"
Алхимические символы элементов и планет; гексаграмма и круг
Сам Ньютон был бы наверняка напуган новейшей "ньютонианской" физикой, особенно теми новшествами, которые ввел в нее Пьер Лаплас, этот самозваный "французский Ньютон", первым предложивший ту жесткую детерминистскую интерпретацию ньютоновой механики, которую мы сегодня отождествляем с "ньютоновской", "механистической" картиной мира. Когда Наполеон заметил, что Лаплас, кажется, начисто устранил из этой картины Господа Бога, Лаплас ответил знаменитой фразой: "Государь, я не нуждаюсь в той гипотезе". Но для самого Ньютона, для английского Ньютона, Бог был везде и во всем, даже — или, точнее сказать, особенно — в пустом пространстве.
Как объясняет Глейк, хотя Ньютон и отказывался следовать ортодоксальным религиозным толкованиям, он "верил в Бога не по принуждению, а по сути и смыслу своего понимания природы". И Глейк прекрасно показывает, что алхимические эксперименты Ньютона были одновременно попытками "очистить свою душу", увы, посредством трансмутации тех же химикалиев, которые разрушали его тело. А его поиски таинственного "начала", лежащего в основании всех действий "Госпожи Природы", были одновременно отражением его сексуальных фантазий, все более мучивших Ньютона по мере того, как он по спирали уходил в глубины меланхолического одиночества.
Глейковский Ньютон не имеет ничего общего с жестким стереотипом "ньютонианского" ученого, этого холодного атеиста, который с помощью неумолимой логики стремится свести все живое разнообразие космоса к нескольким математическим формулам. Но узнает ли Ньютон себя в этом Ньютоне? Биографы зачастую открывают не столько своих героев, сколько себя самих. В викторианской Англии историки восхваляли Ньютона за его терпеливость, преданность науке и трудолюбие, потому что они хотели, чтобы их герой походил на тогдашний идеал ученого. Именуя его "христианским философом", они игнорировали его алхимические и религиозные "заблуждения" и пытались представить его совершенно нормальным, изобретая несуществующих подруг среди девушек и любимую собаку.
Сегодня нам куда более интересны именно те "отклонения" ньютоновского характера, который прежние авторы пытались замолчать. Мы предпочитаем видеть в нем одержимого навязчивыми идеями нелюдима, который верил в нумерологию (не случайно его радуга имеет именно семь цветов), испытывал сексуальные терзания и отравлял себя алхимическими экспериментами. И это как раз тот Ньютон, которого рисует нам Глейк.
Но хотя и освобождая образ Ньютона от прежних мифов, он, тем не менее, способствует упрочению новых. Сегодня существует убеждение, будто после публикации "Принципов", этого главного обзора его механики и гравитации, Ньютон не сделал уже ничего, и Глейк лишь укрепляет этот миф, посвящая всего 20 страниц последней трети жизни Ньютона, тем 30 годам, которые он провел в Лондоне. Но 30 лет — огромный срок, и Ньютон заполнил его серьезной активностью. Он возглавлял королевский Монетный двор, президентствовал в Королевском обществе, опубликовал два пересмотренных издания "Принципов" и написал "Оптику" (1704), в которой рассмотрел куда более широкий круг вопросов, чем о том говорит название книги, и, в сущности, сформулировал экспериментальную программу для всей физики XVIII века. Не так уж мало для "пенсионера на покое".