Знают истину танки !
Шрифт:
Визжащий старческий:
— Здесь!
— По сегодняшней строевке минус убитые выписать на завтра разнарядку кухне и хлеборезке.
— По каким нормам?
— По тем же самым, по каким! Может, в осаде месяц сидеть!
Повелительно протягивает руку:
— Бригадир Тимохович! Соберите по зоне убитых. Подсчитайте побригадно, дайте сведения в продстол. В хоздворе выкопайте братскую могилу, завтра будем хоронить.
Голос:
— Не морочьте голову с каптерками, полковник! Надо думать о лозунгах восстания!
Полковник Евдокимов грозно удивлен:
— То есть, это какие — лозунги?!
Косится на Богдана:
…Свобода щирой Украине? Так завтра нас пулеметами покроют. Если мы хотим остаться в живых, наш лозунг может быть только один: "Да здравствует Центральный Комитет нашей партии! Да здравствует товарищ Сталин!"
Разноречивый ропот.
Вдруг — радостный вопль на всю столовую:
— Эй политиканы! Стадо воловье! Что вы тут топчетесь?! Наши стенку пробили в женский лагпункт! К ба-абам!!!
Движение среди видимых нам первых рядов. Богдан, потом и Климов спрыгивают с помоста. Гул в толпе. Топот убегающих.
Полковник с досадой бьет рука об руку.
— Ах, это зря!.. Это надо было оставить!.
Гай:
— Но не в этом ли свобода людей, полковник?
Евдокимов скривился:
— Бар-дак!.. Управление, связь — все теперь к черту!
Гай, насунув шапку на самые глаза:
— Не у всех посылки, как у вас, полковник. Многим давно уже не до баб…
Громко:
…Так насчет лозунгов, браты!..
ШТОРКА.
Широкий экран разгорожен посередине разрезом стены в два самана. Слева — мужчины (мы видим их до колен) долбят стену ломами, кирками, Лопатами. Она, видно, замерзла, трудно колется. Они рубят как бы дыру, арочный свод, стена держится над ними, и ее верха мы не видим. А справа — сгущается стайка женщин в ожидании. Они тесно стоят, держатся друг за друга. Они с такими же номерами — на шапкахушанках, телогрейках, юбках. Они часто оглядываются в опасении надзирателей.
Музыка! Жизни нерасцветшие или прерванные…
Женщины не только молодые, тут всякие. После нескольких лет замкнутой женской зоны, обреченные на ледяной двадцатипятилетний срок, — как могут остаться спокойными к ударам мужских ломов в стену?
Это стучатся в твою грудь!
Это и любопытство.
Это и встреча с братьями, земляками.
Среди женщин мы можем угадать по лицам — украинок… эстонок… литовок…
Уже первый лом один раз прошел насквозь! Еще немножко! Еще! Падают куски! падают!..
Есть проход! Мужчины бросают ломы и кирки, они протягивают руки в пролом и стайка женщин бросается к ним! И протягивает руки!
КРУПНО.
— Соединенные руки! Соединенные руки! Союз мужчины и женщины старше всех союзов на земле!
Бегут еще! Одни туда, другие сюда, все перемешалось! Надзирателей нет!
— Демка!
— Фрося!
— Девочки, прыгай, не бойся!
— Вильность, дивчата!..
И еще — не разбираем языка, и тем выразительней переливание, мука и радость этих голосов.
Номера женской зоны закружились между номерами мужской.
Поцелуи — каменного века! — некого стыдиться, некогда кокетничать!
И Володя Федотов держит за локти какую-то девушку с нерусским лицом, с чуть высокомерным запрокидом головы.
— Ты не понимаешь меня, Аура?.. Но ты же в лагере немножко научилась по-русски?.. Аура! Меня арестовали — я не только еще не был женат, я…
Аура отвечает что-то по-литовски.
Они может быть и поцелуются сейчас, но мы этого не увидим.
ЗАТЕМНЕНИЕ.
Опять они! Но уже сидя на вагонке. Теперь уж она без шапки, ее волосы длинные рассыпались по Володиной груди, он их перебирает и целует.
Доносятся хрупкие стеклянные звуки бандуры.
И соседняя вагонка видна. Мантров, отвернувшись у тумбочки, старается не смотреть на этих двоих, хотя сидит прямо перед ними.
И на других вагонках, на нижних щитах и на верхних, сидят там и сям женщины. Как странно видеть прически и длинные волосы в лагерном бараке! Ближе бандура. Несколько тихих голосов, женских и мужских, поют:
Выйди, коханая, працею зморэна,
хоч на хвылыноньку в гай…
А вот и старик-бандурист — наголо стриженный, как обесчещенный.
И крышка бандуры его с мазаной хаткой, с писаной неживой дивчиной.
И — живая, похожая, лежит на смежной верхней вагонке, поет. Ее сосед встает, шагает по верхним нарам к ближней лампочке. Выкручивает ее и кричит:
— Эй, люды добры! Як майора Чередниченко нэма — так кто ж будэ электроэнергию экономыты? Геть их, лампочки Ильичеви, чи они вам за дэсять рокив у камерах очей нэ выелы?
— Общий вид барака. Вторую лампочку выкрутили. Третью.
А последнюю — украинка толстая.
Полная темнота.
И смолкла бандура посреди напева.
День. На крыше барака сидят двое зэков в бушлатах и, как-то странно держа руки, запрокинувшись, смотрят вверх.
Из их рук идет вверх почти непроследимая нить.
МЫ ПОДНИМАЕМСЯ.
Явственней веревочка. Вверх. Вверх.
Мутное зимнее небо. В легком ветерке дергается самодельный бумажный змей. На нем:
Жители поселка! Знайте!
Мы потому бастуем,
что работали от зари до зари
на хозяев голодные
и не получали ни копейки.