Знают истину танки !
Шрифт:
отпирает одну из дверей.
ВСТУПАЕМ В НЕЁ.
Там еще один коридор, такой же, но подлинней, и двери камер направо и налево.
ШТОРКА. ОБЫЧНЫЙ ЭКРАН.
Тюремная канцелярия — по сути, камера с маленьким окошком вверху, только нет нар, пол деревянный, стены оштукатурены и несгораемый шкаф.
За столом — Бекеч и оперуполномоченный. Перед ними стоит С-213.
— Значит, кормят хорошо?
— Не обижаемся, гражданин старший лейтенант. Погуще кладут, чем в общей столовой.
— И тепло в камере?
Лицо С-213. Круглое. Покойное. Счастливое.
— Спасибо, тепло. И матрасы дали. И домино дали.
— Значит, в козла режетесь?
— В козла.
— Добро! И на работу не гонят. И до конца срока так?
Что ж, хоть бы и до конца, — наверно думает С-213.
— А вы не подумали там, в шестой камере, что если администрация лагеря спасает вас от ножа, — так надо ей служить!!
С-213 насторожился.
…Сейчас вот у нас идет спор — не распустить ли вас по баракам?
Сонное благодушие как сдернуло со стукача. Открылся неглупый быстрый взгляд:
— Гражданин старший лейтенант! Ведь зарежут как поросенка! Ведь не знаешь, где смерть ждет…
— Так надо знать!
Это вскрикнул Бекеч и вскочил, презрительный:
…Надо узнать, где эта ваша смерть ходит! На чьих ногах?!
Растерянное лицо стукача. Он умоляет. Он думает. Он ищет. Он хочет понять!
Бекеч отрывисто:
— Подозреваемых. А может, тех самых, кто режет. Будем подбрасывать к вам в камеру. По одному. И тут испугаетесь?
Осенение великой мысли на лице стукача! Его пальцы! Его зубы! Шепчет:
— Забьем! Задушим!
Спокойный голос оперуполномоченного:
— Нет. Лишить жизни — мы управимся и по суду. А ваша задача до-пы-тать-ся! И запрещенных приемов — для вас нет. Узнаете — будете в лагере ж и т ь. А не узнаете — выкинем вас на говядину!
Пошла мысль! принялась!
ШТОРКА.
Камера. Двухэтажные нары с матрасами, над ними — обрешеченное крохотное оконце. Лязг открываемой и закрываемой двери. Двери мы не видим, она рядом с нами, — но видим, как человек двадцать этой камеры с обоих «этажей», где они сидят и лежат, — все встрепенулись, бросают домино, обернулись к нам, и, будто из пещеры, подтягиваются, подбираются к краю нар — четвероногие!
каракатицы!
спруты! Они не помещаются на экране сразу все, они стиснуты.
Общий хриплый возглас торжества.
Абдушидзе соскакивает с нар. Он перекошен:
— А, Гавронский! Сюда резать пришел?
С-213 зло мигает, выставил дюжие кулаки:
— Поляк дерьмовый! Это ты резал?
Гавронский, Р-863. Спиной к закрытой двери. Руками как бы держится позади себя за каменные косяки входа.
Негромкий, но четкий взлет революционного этюда. Рев:
— Убийца!.. Бандит!.. Сучье вымя!.. Волк!.. Задушим на хрен!
Гавронский видит — спасенья нет! Гордо выпрямился в нише двери:
— Предатели! Найдут вас и тут!
Гонор — это долг!
Остервенелые сливающиеся крики.
Вся эта свора каракатиц протягивает к нам конечности!
На экране — муть.
На полу, под нашими ногами, крики:
— Глаза ему выдавливай, никто не отвечает!
— Рви его с мясом!
— Кто резал, говори!
Резкий крик боли.
Полная тишина.
Прильнули ухом к стене и напряженно прислушиваются — летчик Барнягин и Гедговд. Барнягин грозит нам — не шуметь!
Это он — однокамерникам своим, тоже притихшим на нарах.
Камера — такая же, но нары голые.
Не слыша сквозь стену, Гедговд на цыпочках, оттого особенно долговязый, переходит к двери и слушает там.
Барнягин машет рукой, отходит:
— Ничего не разберу. Гудит, кубло змеиное. Тюрьмы что ли не поделят господа стукачи?
Какое ж у него располагающее, открытое лицо, всякий раз это поражает. Незажившие следы побоев, розовый шрам на лбу.
Отчаивается и Гедговд. Он прислонился неподалеку от двери. Своей небрежной скороговоркой:
— Черт его знает, на наших глазах хиреют лучшие традиции арестантского человечества. Например, культура перестукивания заменена культурой стукачества.
— И ты бы стал узнавать новости у этих гадов?
— Э, друзья! А сколько новостей мы узнаем из газет? Просеивайте сами, делите на шестнадцать, на двести пятьдесят шесть…
С нар:
— Да что тебе, Бакалавр! Ты завтра выходишь на волю, все новости узнаешь.
Гедговд ближе. Теперь мы видим, как он истощен, один скелет. Но весел:
— На волю? Да! В самом деле, как это интересно! — утоптанная песчаная площадка двести метров на двести — и мы ее уже воспринимаем как волю! И у меня еще двадцать три неразмененных года в вещмешке, а я чувствую себя ангелом, взлетающим к звездам! Ду-урак!
ШТОРКА.
Та же тюремная канцелярия, видим ее всю, от входа. В дальнем конце за столом сидят двое, занятые делом.
БЛИЖЕ.
Это — лейтенант Бекеч и тот врач, которого мы видели за хирургическим столом. Он — в белом халате сверх телогрейки и в шапке с номером. Он подписывается на листе. Бекеч:
— И вот здесь еще, доктор.
Меняет ему листы. Доктор подписывает, медленно кладет ручку.
Показывает:
— А резолюцию о том, что вы отменяете вскрытие, напишите здесь.
— Это майор напишет. Значит, учтите: за зону мы его отправим, не завозя в морг.
Доктор пожимает плечами. У него очень утомленный вид. Шум открывшейся двери. Голос:
— Товарищ лейтенант! Тут — на освобождение, Ы-четыреста-сороквосемь, ГедгОвд. Все оформлено. Выпускать?
Бекеч смотрит в нашу сторону: