Знают истину танки !
Шрифт:
И вдруг отрезвленный голос сержанта:
— Марш, направляющий.
Общий выдох.
Заключенные вышли из стойки, повернулись. Опять пошли как попало. Оживление в колонне.
Опять во весь экран — та же наша четверка в ходьбе.
Никого не видит Федотов, смотрит далеко вперед и вверх.
Ветерком — его радостный марш!
ШТОРКА.
В двадцать глоток — раскатистый хохот.
Это на скатке бревен развалились в разных позах заключенные и хохочут в лицо вольному десятнику — жалкому потертому человечку, стоящему перед ними. Он уговаривает:
— Ребята! Цемент погибнет! Четыре тонны цемента. Ну, дождь вот-вот!
К нему выскакивает круглый придурковатый Кишкин, Ф-111. Номер на груди его поотпоролся, болтается:
— Десятник! Что ты нас, дураков, уговариваешь? Разве знает собака пятницу?
Хохот.
…Нам расчету нет. Не платят.
— Как не платят? Расценки единые государственные, что для вольных, что для вас!
Сзади на бревнах все так же развалились зэки. Кишкин впереди изгибается перед десятником:
— Расценки единые, да у нас семья большая. Гражданина майора Чередниченко надо накормить? А капитана-кума? А лейтенантов двадцать? А надзирателей — сорок? А конвоя батальон? А колючая проволока, знаешь, теперь почем?
С бревен возгласы:
— А пули?..
— Масло ружейное!..
— Забор деревянный!
— Бур каменный!..
Кишкин (показывает свой болтающийся номер):
— Даже вот номера писать — и то художников держим! И как баланс ни крутим — все мы начальнику должны, не он нам!
Громкий голос:
— В чем дело, десятник? Почему цемент не убираете под навес?
Это шел мимо и остановился прораб — тот, который отказал Климову в креплении. Десятник:
— Заключенные работать не идут, товарищ прораб…
— Как не идут?! Заключенные — не идут!! — что за новости? Переписать номера, кто не идет, всех посадим!!
И ушел, костлявый, не ожидая, чем кончится. Ему кричат вдогонку:
— Уже в БУРе места нет, не посадишь!
Десятник достал замусоленную книжку и карандаш.
Ему зло кричат, выпячивая грудь:
— Пиши!.. Пиши!.. Списывай!..
— Кишкин срывает свой номер, отворачивается, нагибается и, двумя руками держа номер на неприличном месте, пятится на десятника, на нас, пока его номер не займет всего экрана:
Ф-111
ШТОРКА. ОБЫЧНЫЙ ЭКРАН.
Костлявый прораб в своем кабинете у стола стоит и кричит в телефонную трубку:
— Товарищ майор! Я двадцать лет работаю с заключенными, но ничего подобного никогда не видел. Открытое неповиновение! Забастовки! Заключенные не идут работать!! У нас Советский Союз или Америка? Комбинат будет жаловаться в Главное Управление Лагерей! Это дойдет, наконец, до товарища Сталина!!
Телефон и трубка — те же, но
НАПЛЫВОМ
вместо прораба — майор Чередниченко. Растерянность, угнетенность на его жирном лице. Капли пота на лбу. Он только кивает в трубку:
— Да… да, да… Мы принимаем меры… Да… Положил трубку и отер пот,
МЫ ОТХОДИМ.
Майор сидит в том кабинете и в том кресле, где Хадрис зарезал стукача. За столом заседаний — несколько офицеров МВД, среди них — в картинной нетерпеливой позе — Бекеч. Старший лейтенант-оперуполномоченный. Невзрачный офицер говорит:
— Так что культурно-воспитательная часть со своей стороны… Партийная линия есть перевоспитание заключенных, и, очевидно, даже в Особых лагерях мы не должны его запускать.
Майор:
— Да я бандуру им разрешил, пусть играют.
— …В ближайшие воскресенья я предлагаю… вплоть до того, что не вывести зэ-ка зэ-ка на работу, а если найдутся средства по финчасти, привезти показать кино. Идейно-выдержанное…
Воспитатель сел. Майор мычит, охватя голову:
— М-да… Соберу бригадиров, поговорю с бригадирами, с-суки-ными детьми! На что ж они поставлены, сволочи? Мы ж их бесплатно кормим! Приказ отдам строгий!..
Рядом с майором — капитан толстогубый:
— Не приказ, а сразу надо срока мотать! Надо группу отказчиков сколотить человек пятнадцать — и вторые срока им мотануть!
Бекеч (резко поворачивается):
— Разрешите сказать, товарищ майор?
И вскакивает. Теперь мы видим майора в толстую складчатую шею, а побледневшего Бекеча в лицо:
— Я не понимаю, товарищи, о чем мы говорим? Здесь — старше меня по чину, и я прошу прощения за резкость. Какое кино? Что поможет приказ? И какого раскаяния вы ждете от бригадиров, если эти бригадиры, может быть, первые наши враги? И разве дело в отказах от работы? Нам выкололи гла-за! Нам отрезали у-ши! Мы перестали в лагере видеть, слышать, иметь власть! Мы посылаем надзирателя кого-нибудь арестовать — а барак нам его не отдает! А мы болтаем о каких-то воспитательных мерах! И радуемся, что заключенные режут друг друга, а не нас! Подождите, скоро будут резать и нас! Первым убийством первого нашего осведомителя заключенные начали войну против нас! И это надо понимать. Товарищ начальник оперотдела! Как вы думаете устроить судебный процесс? Где вы возьмете свидетелей? Одни — уже на том свете. Другие сбежали к нам в тюрьму и ничего не видят. Третьи затаили дыхание и боятся ложа — ножа! А не вашего второго срока!
Капитан (заносчиво):
— Ну, и что вы конкретно предлагаете?
Бекеч переглядывается с оперуполномоченным:
— Мы предлагаем…
ЗАТЕМНЕНИЕ.
Под мелодию тюрьмы, гнетущие звуки,
ИЗ ЗАТЕМНЕНИЯ, НА ШИРОКОМ ЭКРАНЕ
проступает внутрилагерная каменная тюрьма. Уже отстроено и второе ее крыло. И обносится (еще не везде обнесена) деревянным заплотом. Давящая угрюмость.
От нас к тюрьме идут два офицера в зимней форме. Они проходят между столбами недостроенного забора и звонят у железной двери. Это Бекеч и оперуполномоченный.
КРУПНЕЕТ.
В двери отодвигается щиток волчка, его место заступает глаз.
Долгое громыхание отпираемых запоров.
Дверь открывается медленно, тяжелая. Надзиратель сторонится, пропуская начальство
ВЕРТИКАЛЬНЫЙ (УЗКИЙ) ЭКРАН
в ярко освещенный коридор с неоштукатуренными стенами из дикого камня и каменным полом. Еще запертые железные двери налево и направо.
Позади нас с громыханием запирается дверь, через которую мы вошли.
Надзиратель выбегает вперед и
лязг, громыхание