Знают истину танки !
Шрифт:
— Гражданин старший оперуполномоченный! На адну ночь в барак не пойду! Меня знают! Меня убьют! Посадите меня в БУР! Заприте замком! Там не тронут!
— Удивился старший лейтенант:
— Вот как?..
Рассеянная улыбка. Водит пальцем по долгому листу агавы.
…Это идея. И ты согласен добровольно там сидеть?
Голос Абдушидзе:
— Жить захочешь — куда не полезешь, гражданин старший оперуполномоченный…
Набирает номер телефона:
— Начальник тюрьмы? Слушай, какая у тебя самая сухая теплая камера?.. Так вот эту шестую ты освободи. И пришли ко мне взять одного человечка…
ШТОРКА.
Кабинет Бекеча. Добродушный доносчик С-213 со слезами:
— Гражданин лейтенант! Еще день-два они понюхают и поймут, что полыгановских — продал я… А я у матери — один сын. И срок скоро кончается…
Плачет. Бекеч остановился в резком развороте:
— Дурак! На что ты мне нужен в тюрьме? Сейчас ты — сила, ты кадр! А в тюрьме — дармоед. Что мне тебя — для бесклассового общества оберегать?
Плач.
Неподвижная голова Бекеча, как он смотрит вбок, вниз, на плачущего. По его энергичным губам проходит улыбка:
— Ну ладно. Иди в барак и жди. Через час после отбоя придут два надзирателя и тебя арестуют. Строй благородного! Еще с тобой поработаем!
ЗАТЕМНЕНИЕ. ИЗ НЕГО — ШИРОКИЙ ЭКРАН.
Почти во всю его длину лежит на нижнем щите вагонки грузный крупный мужчина. Он — в перепоясанной телогрейке, в ватных брюках и сапогах (редкость среди заключенных). Его нога, дальняя от нас, закинута на раскосину вагонки, ближняя, чтобы не на одеяло, свешивается в проход.
Он — не на спине, а немного повернут к нам, и мы узнаем его это тот «полковник», который нес трубу. Он говорит лениво, веско, абсолютно:
— Хре-еновина все это, м-молодые люди. Романтический бандитизм. Корсиканская партизанщина. У меня немалый военный опыт, но и я не могу представить, с какой стороны эта междоусобная резня приблизит нашу свободу?
Он говорит — Федотову, сидящему через проход на постели около Мантрова. Тот лежит и слушает. Федотов порывается:
— Полковник, я вам скажу!..
Но с таким собеседником не поспоришь, он давит:
— Да нич-чего вы мне, стьюдент, не скажете! Может быть, режут стукачей, а может быть — достойнейших людей? Кто это фактически докажет — стукач? не стукач? Вы при его доносе присутствовали? Нет! Откуда ж вы знаете?
Мантров приподымается, впивается пальцами в плечо Федотова.
Впервые мы видим его потерявшим самообладание:
— Полковник прав! А за что зарезали повара санчасти? За то, что он бандеровцам отказал в рисовой каше? Палачи! Грязные средства! Это — не революция!
Голос Федотова дрожит:
— Вы меня в отчаяние приводите! Если так…
Полковник:
— Вы — юноша, очень милый, чистый, очевидно — из хорошей семьи, и вы не можете быть сторонником этих бессмысленных убийств!
Федотов быстро переклоняется к нему и шепчет:
— А что вы скажете, если я сам, сам принял в них участие?!
Полковник, колыхаясь от смеха:
— Ха-ха-ха! Так не бывает! Рука, державшая перо, не может взять кухонного ножа!
— Но Лермонтов владел и кинжалом!..
— Вы-выходи на развод!!
громко орет в дверях надзиратель, тот черночубый, угреватый, читавший приговор девушкам.
Шум общего движения, ворчание, скрип вагонок. И уже первые зэки идут на выход мимо надзирателя,
Вид с крыльца. Свинцовое утро. Ветер. Небо с низкими быстрыми тучами. От крыльца к линейке тянется поток арестантов. Все они — уже в ватном, потертом и новом, больше — сером, иногда — черном. И летних картузиков ни на ком не осталось, а — матерчатые шапки-"сталинки".
Идут на развод, но многие сворачивают в сторону — туда, где стоит газетная витрина с крупным вылинявшим заголовком «ПРАВДА». Вокруг этой «Правды» — толчея, не пробиться.
И МЫ ТАМ,
через плечи смотрим, читаем меж голов — листовку:
марш освобождения!!
ДРУЗЬЯ!
Не поддавайтесь первому угару свободы!
Стукачи дрогнули, но хозяева — в креслах.
Они плетут нам новые сети. Будьте едины!
В о т н а ш и т р е б о в а н и я:
1. Свободу узникам БУРа!
2. Отменить карцеры и побои!
3. На ночь бараков не запирать!
4. Восьмичасовой рабочий день!
5. За труд — зарплату!
Бесплатно больше работать не будем!
Тираны! Мы требуем только справедливого!!
Федотов сам не свернул, но с улыбкой смотрит, как сворачивают к газетной витрине.
Его глаза блестят. Он запрокидывает голову, глубоко вдыхает, вдыхает и говорит никому:
музыка смолкла.
— Ах, как хорошо у нас в лагере дышится! Что за воздух стал!
С ним поравнялся кто-то и сует ему незапечатанный конверт:
— Володька! На, прочти быстро, что я пишу, и пойдем вместе бросим.
Федотов изумлен:
— А я при чем?
— Как при чем? Читай-читай! Что я не о п е р у пишу, а домой. Вместе запечатаем и бросим. Теперь все так делают. Чтоб за стукача не посчитали.
Федотов весело крутит головой, просматривает письмо на ходу:
— И я в цензоры попал! Нет, что за воздух?! Ты чувствуешь — что за воздух!
Они быстро идут. Автор письма заклеивает конверт и при Федотове бросает его в почтовый ящик на столбе.
Густая толпа на линейке. Оживление. Смех. В толпе курят, ходят, проталкиваются, играют (удар сзади — "узнай меня!"), беспорядочно стоят во все стороны спинами. Потом спохватываются и перед самым пересчетом и обыском разбираются по пять.
Мантров сбочь линейки стоит рядом с дюжим нарядчиком. Тот с фанерной дощечкой, пересчитывает каждую бригаду и записывает. В молодом приятном лице Мантрова — обычное самообладание.
Нарядчик сверяется с дощечкой:
— Мантров! У тебя на выходе — двадцать один. Меженинова оставишь в зоне.