Золотая Адель. Эссе об искусстве
Шрифт:
Я не склонен ни к какой мистике, и мистика чисел меня не особо интересует. Одно время я, правда, занимался ею, но всего лишь так же, как всем прочим, чего я не знал. И тем не менее эти числа были здесь, перед моими глазами. Ладно, тогда посчитаем, сколько времени прошло между этими двумя датами. Естественно, я должен был бы вычесть пятьдесят восемь из восьмидесяти пяти и тогда получил бы результат. Но какой результат? Результат вычитания. И что означало бы полученное таким образом число? Истинную продолжительность моей воображаемой судьбы? Или воображаемую продолжительность моей истинной судьбы? Таков, значит, рок?
Во всяком случае, я положил перед собой другой лист и аккуратно написал на нем одну дату под другой. Я знал, что есть такое арифметическое действие. Оно позволяет установить разницу между бoльшим и меньшим
С тех пор так и не смог.
1992
Временно окончательный вариант. Ключевые слова к переводческой деятельности Хильдегард Гроше[54]
(Перевод Ю. Гусева)
На восточном краю Альфёльдской низменности, там, где когда-то проходила граница Австро-Венгерской монархии и откуда в ясную погоду виднелись заснеженные вершины Карпат, находится обширное, занятое полями и лугами пространство, и на нем, словно пальцы огромной руки, лежат гряды холмов Лопушанского нагорья. В этой местности даже самые высокие точки не поднимаются выше сотни метров над уровнем моря. Почвы тут плодородные. Южные склоны холмов исчерчены полосами ухоженных виноградников, на равнинных участках раскинулись хлебные нивы и пастбища. Край этот пересекают две реки: на юге — Темеш, на севере — Марош; чистые обильные воды их текут с гор; в верховьях бурные, здесь они струятся спокойно, неспешно. Если, конечно, не случается половодье, которое сносит даже самые прочные дамбы.
В прежние времена земли эти, что ни весна, оказывались затопленными водой, Темеш и Марош сливались в один сплошной безбрежный поток. Так продолжалось до конца прошлого века, когда был проложен канал Бега; он наконец подвел черту под гигантской работой по мелиорации края, которая началась тут еще в начале восемнадцатого столетия. За это время проведено было осушение болот, углублены и спрямлены речные русла, земля стала пригодной для земледелия даже там, где прежде росли лишь камыш да осока, жили аисты, цапли да выпи… Если вы добрались в переводе до этого места, советую доставать словари и справочники по животному миру, — не могу же я не упомянуть, что в наши дни здесь еще можно встретить поганок и чирков.
На берегу канала Бега, довольно широко-го, частично даже судоходного, связывающего реки Темеш и Тису, где-то на полпути между Темешваром (по-румынски — Тимишоара, по-немецки — Темешбург) и Лугошем (по-румынски — Лугож, по-немецки — Лугош, Lugosch), находится старинное селение, первое упоминание которого в официальных документах относится к 1359 году; его румынское название — Рекаш (Recas), немецкое — опять же Рекаш (Rekasch), а венгерское — Темешрекаш. В этом банатском[55] селе и родилась Хильдегард Гроше. Как раз за год до ее рождения в Австро-Венгерской монархии провели перепись населения, благодаря чему нам известно, что в селе в то время проживал 4321 человек: шокцы[56], венгры и, в преобладающем количестве, немцы.
Когда переводчик будет читать эти строки, больше всего трудностей ему доставят не названия редко встречающихся птиц: vocsok (поганка), rece (чирок) — и даже не этноним sokacok (шокцы), а смешение и различие языковых культур, которое сказывается и на том, с какой точки зрения и какими способами я описываю место рождения человека, который для меня важен. Без Гроше меня как писателя не существовало бы по-немецки; вернее, я, может, существовал бы, но выглядел бы не так, как, благодаря ей, выгляжу сейчас; так же как без Газе[57] не было бы по-немецки всего того, что я только что рассказал о месте рождения Гроше и еще собираюсь рассказать о ее работе.
В переводческой деятельности Хильдегард Гроше есть, по моим наблюдениям, некоторая весьма существенная особенность, к которой я, ради простоты и понятности, подошел бы прежде всего как к вопросу философскому. Целое ли является такой сущностью, которая определяет особенности объединяемых ею частей, — или совокупность частей образует целое, обуславливая его характер? Этот извечный вопрос не обязательно должен быть, вообще или в данном случае, решен, но что касается Хильдегард Гроше, она его для себя решила. Она не переводит, одно за другим, отдельные выражения или даже отдельные предложения, — но, совершив вылазку из своей языковой среды, из своего культурного пространства, как бы отстраненным, чужим взглядом рассматривает языковое литературное явление как целое — и, исходя из этого целого, отыскивает способы адекватной интерпретации его больших и малых компонентов.
В такие моменты ее лицо, ее взгляд выражают некоторую недоверчивость, едва ли не враждебность. Для этого у нее достаточно оснований. Дистанция между двумя языками весьма велика, и причина этого лишь отчасти лежит в грамматике или в истории. За венгерским литературным языком не стоит венгерская философия. А это — проблема куда более серьезная. Круг значений, относящихся к тем или иным понятиям, по сравнению с большими европейскими языками куда менее проработан, отношение этих понятий к другим, их взаимосвязи, ассоциативные ряды куда менее ясны, и едва ли их можно сделать достаточно ясными без специальных постраничных сносок. Что выглядит в некотором роде так, будто венгры любой свой диалог вынуждены начинать с сотворения мира, причем по ходу дела им приходится столько всего прояснять, что до современности они никак не могут добраться, а потому и друг друга не очень-то понимают. Или понимают исключительно друг друга, совсем не заботясь о том, чтобы их понимал еще и кто-то другой. И это действительно так. Немцам в этом отношении куда проще: они, когда пишут, ориентируются на отточенный язык своих философов. А следовательно, другим гораздо легче определить, о чем идет речь, на чьей стороне находится данный автор, легче найти нить прерванного дискурса. Но с точки зрения языка положение это имеет и свои минусы.
Вот почему те, кто пишут на одном из больших европейских языков, сегодня могут ясно и недвусмысленно высказать что-то новое, не прибегая для этого к особой языковой изобретательности, даже пользуясь пустыми, затертыми языковыми схемами, — о чем в венгерском языке и речи быть не может. В глазах того, кто переводит с венгерского, навязчивая склонность этого языка к словотворчеству является скорее недостатком, обременительной нагрузкой: ведь на его языке, языке переводчика, проявления словотворчества скорее отягощают, а не обогащают значение слов, в то время как он при этом вновь и вновь убеждается в отсутствии философской отшлифованности, в своего рода разболтанности, расхристанности языка, и для того, чтобы справиться с этим, у него, в его языке, подтянутом и послушном, не то чтобы нет средств, — с его точки зрения, высказанную на таком недисциплинированном языке мысль понять вообще едва ли возможно. Без посторонней помощи он просто не в состоянии это сделать.
На следующем этапе, в соответствии с этой апокалиптической ситуацией, черты лица Хильдегард Гроше складываются в выражение крайней настороженности. Она тщательно изучает составные элементы, детали лежащего перед нею языкового феномена, ищет наиболее важные культурные коннотации и стилистические взаимосвязи этих деталей. В такие моменты она напоминает автослесаря: время от времени цокает языком, что-то бормочет, спрашивает: wieso?[58] — и тут же отвечает себе: na ja![59], кивает: richtig![60] — и радостно восклицает: vorzuglich![61] Или бывает настолько ошарашена, что переходит с одного языка на другой в пределах одной фразы. Все это просто чудесно, Петер, sehr schon, naturlich verstehe ich[62], но что это значит? И по отношению к венгерскому литературному языку для нее это остается вопросом вопросов. Ей словно кажется, что у нас, венгров, всегда есть что-то, что меняет значение фразы или как раз дает его, но у этого чего-то нет такого самостоятельного значения, ухватившись за которое можно вытащить истинный смысл и запечатлеть его в другом языке.