Золото бунта
Шрифт:
— Да-а, это сила так сила, — важно склонил голову Осташа.
— Вы уж посмотрите за ним, Остафий Петрович, — опять попросила баба Труня. — Вас-то он уважает, слушает, не то что нас. Сила-то в нем великая, а умом-то сущий младенец… Не проследишь, так пропадет… Воров-то от простодушных хоть вицей гони, так и липнут…
Дед Костеня печально закряхтел.
— Ну что вот ты говоришь Осташке, маманя, — укоризненно сказал Никешка. — Прямо беда тебя слушать. Пошли, Осташка, лучше покурим…
— Во-от, — тотчас заметила баба Груня, — видите? Приучили парня к зелью табашники с меженных караванов! Это при нашей-то вере строгой!..
— А что вера? — надулся Никешка. Видно было, что ему тоже хотелось хвастануть перед Осташей какой-нибудь мужицкой статью. — Вере-то ничо! Табак — та же травка божья, в огороде растет, как щавель или там укроп… Царь Петр курил, вот.
— Травка-то растет, а откуда взялась-то? — Баба Груня строго посмотрела на Никешку, не приняв в расчет пример царя Петра. — Табак-трава и хмель-корень в Цареграде на могиле самой великой блудницы бес вырастил, табак — из чрева, хмель — из головы! Потому табак курить грешней, чем хмельное в рот взять! У какой божьей твари из пасти дым-то идет? Ни у какой! Только у сатаны!
— Так у него серный дым!.. — бесплодно и, похоже, не впервые возражал Никешка. — У него-то в пузе — сера кипучая, геенна! А тут травка сухая в трубочке дымит!.. Ты, маманя, еще скажи, что мыться нельзя, потому что щелок — бесовы слюни…
— Грех мыться, кто ж спорит, — подтвердила баба Груня, и дед Костеня кивнул. — Потому и живут в банях банники да обдерихи, которые мочалкой прикинутся и грешнику кожу с мясом до костей соскоблят… Но без мытья-то как? У нас ить Чусовая не Иордан, замерзает зимой, в проруби не попалькаешься… В мыльне помоешься — потом становись на чин грех замаливать.
— Ну вот потом и табак замолю, — решил не спорить Никешка. — Пошли, Осташ, а то мне сейчас пекло устроят еще до кончины…
Обожженным деревянным совком он подцепил с печного пода уголек и поманил Осташу за собой. Нагнувшись под низкую притолоку, они вышли в сени, где на полу валялся растоптанный и разодранный туес, а оттуда прошли на гульбище, смотревшее на двор. Никешка гордо расстелил на перилах тряпицу с табачным крошевом, достал откуда-то глиняную трубочку, нагреб ею табака, умело примял пальцем и принялся раскуривать угольком. Он отпыхивал дым краем рта и искоса поглядывал на Осташу: ну, каков он мужик, а? Осташа с деланным безразличием плюнул с крыльца и мимоходом порадовался, что Никешка не заметил, что плевок повис на тесинах, малым раскатом оторочивших повал.
— Хочешь, ночью сбегаем к Акульке, косоглазая которая? — щедро предложил Никешка. — Она с мужика по копейке берет.
— Чего мне, баб не хватает? — ухмыльнулся Осташа и пожал плечами.
Никешка завистливо вздохнул.
/пропущен разворот 230-231/
но ему щериться и отлаиваться, как трусливому псу из-под ворот? Пора рвануть живого мяса — легко и без сомнения, как хитник Ипат на Тискосе. И пускай сейчас перед ним — не сатаненыш, как у Веденея под Костер-горой… Осташа поднимал голову и с ненавистью оглядывал черные крыши Кумыша, черные ельники за голыми выпасами, бурую от лишайников груду Горчака над помертвелой, остывшей Чусовой. Северный ветер наволакивал на небо темные, сырые тучи — будто комьями земли заваливало крышку гроба в могиле.
— Работнички, вечерять пора! — позвала с крыльца баба Груня.
— Ты иди, я сейчас, — сказал Осташа Никешке. Среди парнишек на пустыре весь день вертелся Колыванов Петрунька. Осташа уже не раз заметил, что Петрунька поглядывает на него, словно хочет, да не может позвать.
С раската крыши Осташа спрыгнул в сторону пустыря, рукой поманил Петруньку. Парнишки двинулись к нему скопом, но Осташа отмахнулся:
— Мне, мальцы, он один нужен, насупротив…
— Ну, чего тебе? — буркнул Петрунька, глядя исподлобья.
— А тебе чего?
Петрунька сощурился, не отвечая. Правая щека у него была распухшей, на скуле — радужный синяк.
— У вас баню когда топят? — напрямик спросил Осташа.
— Сегодня и топят. Помыться, что ль, решил?
— А сеструха у тебя когда идет?
— А тебе чего?
Теперь молчал Осташа. Петрунька разглядывал его, словно что-то примеривал.
— Нежданку хочешь спортить?
— Хочу, — честно ответил Осташа.
Петрунька еще подумал, почесал пяткой лодыжку.
— Сейчас батя с матерью в баню пойдут, потом — Нежданка, — сказал он. — Валяй.
Осташа даже удивился Петрунькиному дозволению.
— Не жалко сеструхи-то? — с укором спросил он.
— Тебе жалеть, не мне, — буркнул Петрунька, отворачиваясь.
По мнущимся плечам Осташа видел, как Петрунька за спиной, ломая, сплетает руки.
— Эй, кашкинский, ты Петро забижать не смей!.. — крикнул кто-то из парнишек от костра.
Осташа посмотрел на мальчишек — они все глядели на него, сжимая в руках палки и камни. Осташа, не отвечая, снова перевел взгляд на Петруньку, бесчувственно ковырявшего мерзлую землю большим пальцем босой, черной от грязи ноги.
— Ну, говори, — велел Осташа.
— Ты Нежданку спортишь, так, может, грех покроешь и женишься, — глухо сказал Петрунька, не поднимая головы. — Так батя на мамке женился, он сам говорит… А я к вам жить уйду.
Осташе захотелось убить Колывана тут же. Он поднял за подбородок лицо Петруньки, повернул синяком к свету.
— Батя приложился?
Петрунька чумазым пальцем оттянул угол рта — справа вверху вместо коренных зубов из десны торчали белые обломки.
— Он ведь не ремнем, кулачиной бьет, сука… Мне теперь сплавщиком не стать. Как я без зубов буду заговоры читать?
— Без них обойдемся… Ты потерпи еще, я тебя и без Нежданки заберу, — хрипло пообещал Осташа. — Я ведь свои слова помню… Я уже на сплав купца нашел, у которого сплавщиком пойду, правда.
— А я и с Никешкой Долматовым уже условился, — угрюмо признался Петрунька. — Если ты меня не возьмешь, то он возьмет. Он сказал, что ты сплавщиком будешь, а он — при тебе подгубщиком, а я бурлаком на его потеси…
— Давай дотерпи до весны, мужик, — сказал Осташа.
— Остафий Петрович, стынет же на столе!.. — долетел со двора окрик бабы Груни.