Золото гуннов
Шрифт:
Яншину пришлось прикусить язычок.
— Там проводим осмотр места происшествия, фиксируем и изымаем следы, если они еще остались, и возвращаемся в родные пенаты, — окончила доклад Делова.
— Еще, Ольга Николаевна, возьмите с собой эксперта-криминалиста, — посоветовал Андреевский. — И пусть он все хорошенько заснимет на фото и видео. Считаю, что лишнее доказательство следствию не повредит, а копией видеозаписи после суда можно и с сотрудниками археологического музея поделиться.
— Конечно, — слегка смутилась руководитель СОГ, мысленно укоряя себя за то, что упомянуть про эксперта забыла.
Без эксперта-криминалиста, ключевой после следователя фигуре при осмотре места происшествия, они бы и не поехали.
— С транспортом как? — поинтересовался Бородкин.
— Можем и на моем автомобиле… — заявил Федорцов. Но не очень уверенно.
— Нет, — тут же отмел это предложение Бородкин. — Берите уж служебный УАЗик. В него народу побольше вместится. Свободнее будет.
— В тесноте да не в обиде… — начал было Федорцов, но на него так выразительно и «благодарственно» посмотрела Делова, что он тут же притих.
— Правильно, — поддержал начальника УУР начальник СУ. — Берите УАЗик. Так надежнее будет. И по проходимости, что для наших сельских дорог немаловажно, и по вместимости, что тоже играет роль.
Все согласно закивали головами. В словах руководства был резон.
— А теперь разрешите откланяться, — пошутил он, вставая со стула. — Нам пора на доклад к начальнику УВД. Виктор Николаевич также держит руку на пульсе этого расследования.
Офицеры СОГ, провожая руководителей, согласно субординации и этикету, встали.
— Ну, варвары! Ну, варвары… — глядя на итог деятельности Гундина Михаила, хватался то за седеющую голову, то за грудь в области сердца профессор Иноков. — Негодяи! Дикари!..
Члены СОГ соблюдали тайну следствия. О фигурантах дела и их роли не распространялись. Поэтому профессор не знал о Гундине — главном кладоискателе, а подразумевал нескольких «черных копателей».
— Да их только за это надо судить, не говоря уже о расхищенных сокровищах, — вспыхивал он если не порохом, то уж точно июньским тополиным пухом, подожженным шкодливыми городскими мальцами. — Я во многих археологических экспедициях участвовал, на многих раскопках побывал, но такого варварства не видел. Ах, варвары, вы варвары… Ах, дикари, дикари…
Не менее эмоционально вели себя и Стародревцев со Шмелевым и Закатовым Романом Константиновичем, еще одним ученым сотрудником археологического музея, пожелавшим присутствовать при осмотре места происшествия.
Разглядывая на расстоянии остатки костей, мелкие осколки черепушек, разбросанные по кроям довольно глубокой и обширной ямы, но не прикасаясь к ним, несмотря на зуд в руках — следователь Делова строго-настрого запретила что-либо трогать до конца осмотра — Стародревцев не стеснялся в выражениях.
— Изверги, недочеловеки! — Оставив интеллигентные манеры для будущих лекций, то морщился, как от зубной боли, то крыл он почем зря виновников, срываясь на фальцет. — Все, паршивцы, искрошили, все, гады поганые, испортили! Кары божьей на негодяев безумных нет… Что делать? Что делать?.. — в такт словам качал он не только кучерявой головой, но и всем массивным телом. — Все культурные слои уничтожили да смешали… Все исковеркали, ничего не оставили…
— Попадись, собственными бы руками придушил, шпану бесштанную, бесшабашную, — вторил ему Шмелев, в своем черном в крупную желтую полоску джемпере, ставший оттого похожим на рассерженного шмеля. Не только обличием, но и басовитым гудением. — При этом он не забывал описывать круги вокруг былого погребения, в надежде обнаружить если не случайно оброненный копателем артефакт, то хотя бы череп погребенного.
Про возможное нахождение на месте развороченного погребения черепа намекнула следователь. Но не прямо, открыто и уверенно, а вскользь, с большим сомнением. Еще об этом упомянул во время поездки к месту происшествия непонятный субъект по имени Илья. Он вместе с другими находился в милицейском УАЗике. Вроде бы в качестве очевидца… А там, кто их, ментов, знает, в качестве кого… Хоть и без наручников, но скован до невозможности. Психологически.
Ни серьезная и молчаливая баба-следователь, из которой, как у жмота в зимнюю пору снега не допросишься, лишнего слова не вытянешь; ни странный, мешковато одетый субъект по имени Илья симпатий у Шмелева не вызывали. Такие же нелицеприятные выводы им были сделаны и в отношении оперативника Федорцова, парня, в общем-то, разбитного и общительного, если это не касалось уголовного дела. Не было симпатий и к эксперту-криминалисту, вечно не расстающемуся с фотоаппаратом и чемоданчиком эксперта. А еще — с загадочностью выражения на лице. Словно ему все обо всем известно, но он помалкивает о том до поры до времени.
«Да что он из себя строит, — невольно шевелилось в головной коробке Шмелева, — Шерлок Холмс недоделанный?..»
Не выказывал радости и коллега Шмелева Закатов, хмуро взирая на остатки разрушенного и расхищенного погребения.
— Теперь ни антропологического исследования не провести, ни детального описания самого погребения не составить, — ворчал он, как закипевшая вода в электрочайнике «Тефаль». — Сукины сыны… Варвары…
И только понятые, две сельские женщины пенсионного возраста, в потрепанных фуфайках и просторных, наверное, под любой размер ног, резиновых сапогах, со скорбно поджатыми губами, молча взирали на происходящее. Скромные серенькие платки аккуратно прикрывали начавшие покрываться то ли изморозью, то ли пухом одуванчиков волосы.
А ведь некогда и они были молоды, красивы и энергичны. Некогда учились в школе и окончили, как минимум, восемь классов. Книжки читали, стихи разучивали, песни распевали. Но годы сделали свое. Возможно, даже не годы, а серая деревенская жизнь, бесконечный тяжелый труд и семейные неурядицы досрочно состарили их, обесцветили, оделили скорбной молчаливостью.
Женщины были доставлены к месту осмотра объекта происшествия оперативником Федорцовым, заявившим им безапелляционно: «Надо!».
И это «надо!» вытащило их из вымирающей деревеньки Руда, уныло глядящей на мир подслеповатыми оконцами крытых позеленевшим от мхов шифером домишек.
Некоторые избенки, покинутые своими обитателями, то выехавшими в города в поисках лучшей доли, то перебазировавшимися на вечный покой за кладбищенскую ограду, пугали своей неестественностью. С покосившимися или уже развалившимися стенами и крышами, с перечеркнутыми горбылями крест-накрест окнами и дверями, они были не только немым укором, но и символом безысходности русского села, угасания русского духа.
Деревенские улочки, где жилья вообще не стало, и вместо него бугрились холмики, заросшие лебедой да лопухами, походили на щербатый старческий рот. Раз оскалившийся и уже не закрывавшийся.