Золото на ветру
Шрифт:
И вот настал такой день, когда Леопольд, уже очень близкий к отчаянью, остановился как-то в одном из лестничных переплетов в задумчивости, вперя взор в щербатые, изрезанные мемориальными надписями перила.
Архитектура близлежащих домов была сильно потрепана еще во время войны бомбами и снарядами и так сохраняла свой вид по сю пору, да плюс еще нагородили поверх каких-то построек, времянок, совсем все запутав и извратив. В результате этих или других причин ни черта было не понять не только в недрах двора, но и тут - на лестничной площадке.
К примеру, место, где притулился Лепа, то есть площадка, имело окно, вид из которого ясно указывал, что этот этаж - первый (N 1, намба ван). Но стоило, поднявшись пролетом, завернуть в коридор и пройтись им до конца, как тут же взгляду открывался узкий колодец лестничных клеток, стремительно уходивший вниз и насчитывающий этажей семь, то есть Леопольд вроде оказывался на восьмом этаже...
Вот и кружилась у него голова, вот и брался он за нее руками, пытаясь привести разбегающиеся мысли в порядок.
Леопольд пробовал спуститься на пару-тройку этажей ниже и находил там все те же дерматиновые двери с ящиками для газет и рядами разнокалиберных звонков. Но спустившись еще пониже, он набрел на одну стеклянную, запертую дверь, за которой смутно виднелась некая аудитория с полукруглыми рядами столов и кафедрой.
Аудитория периодически заполнялась серьезными слушателями в тужурках, которые сосредоточенно манипулировали какими-то штуковинами из начищенной меди и беспрестанно списывали что-то в толстые тетрадки.
В окна аудитории бил солнечный свет, блестела в его лучах лысина профессора.
Лепа подпрыгивал за дверями, делал руками знаки, но его будто не слышали и не замечали.
Тогда он взбирался наверх, бежал коридором, поскорее сворачивал за угол и, опустившись на один пролет, глядел в окно, из которого легко мог бы спрыгнуть на землю.
Так что было отчего растеряться облавам, не говоря об одном Леопольде.
Но Лепа решил не сдаваться нипочем. Как бы он мог дальше жить и трудиться на своем поприще, не выяснив отношений с народным мстителем. Леопольд постановил считать все эти странности не пустым делом, а специальным ему знаком или знамением. Это все же сдвиг с мертвой точки, - решил он, - а дальше еще что-нибудь явится и дело пойдет.
На этой мысли он сильно ударился лбом о железо, спрятавшееся в кустах сирени у стены, вдоль которой проходили поиски. Железо оказалось заржавленной пожарной лестницей, уходящей вверх и терявшейся в молодой листве.
– Не та ли это лесенка, что мне нужна?
– обрадовался Каверзнев в предчувствии удачи. Он достал Маузера, снял его с предохранителя и, держа у бедра, полез наверх. Вскоре лестница кончилась, не дойдя до крыши, но уперевшись в обитую рубероидом дверь...
XIII
Шерстюку было плохо. Хуже еще не бывало отродясь. Казалось, сама мать сыра-земля наклонилась под ним, норовя опрокинуть Харитона в самую преисподнюю. Должно быть поэтому к вечеру он оказался в кабаке. Заказал пива, достал своей водки и пристроился к простому парняге, пропивавшему аванс в связи с уходом жены к другому.
Сперва опьянеть никак не выходило, но мало-помалу, подогреваясь притворным сочувствием, а в самом деле глумясь, Шерстюк надрался сам и парнягу допоил до безобразия или скотского бесчувствия.
Вместе они покинули невзрачное заведение, дорогой пытаясь завести песню, но ни тот, ни другой не смогли припомнить слов, хотя мелодию начинали не один раз. Шерстюк еще гадил тем, что по-волчьи завывал и орал по-кошачьи. А в одном безлюдном и скользком месте, он, продолжая подличать, сунул мычащего парня в канаву и, мотаясь от кружения в башке и злобы, добрел в этом виде до дому.
У себя, швырнув одежду в угол, Харитон приблизился к зеркалу и, увидя в нем своего мучителя, врезал по нему подвернувшейся калабахой.
Зеркало треснуло, исказив Харитоновы без того перекошенные черты. Харитон добавил раза, невинный предмет обихода осыпался на пол. Плюнув, Шерстюк прошел на кухню, засмотрелся в окно. Тошнило. Снизу стучали в батарею. Шерстюк раздавил на стекле жужжавшую муху, стряхнул на пол, потоптал ногой, затем вспомнил, что от тошноты помогает еда. Взял у соседа-подселенца с плиты кастрюлю с грибами, поел и ткнулся спать. Спалось плохо, с перебоями и провалами. Ненависть и страх рвали грудь. Где те светлые дни пионерской юности, занятия штангой, беззаботная учеба. Нету! Тянуло пойти, выследить гнусного двойника, зайти со спины и бить, крушить рыжий затылок резиновым ломом, чтобы уж никогда не встречать более проклятые эти черты. И еще казалось, что в ванной свет горит...
Шерстюк нехотя поднялся и, качаясь, направился в ванную. Дернув дверь, он сорвал худо прибитый крючок и сразу увидел человека, который согнувшись, полоскался в воде.
Человек еще не поднял головы, а уж Харитон, предупреждая опрокидывание пола и потолка, сорвал с петель фанерную дверь и жахнул ею купальщика. Тот сунулся в воду, но Шерстюк еще добавил ему вдогонку и тут только сообразил, что это его сосед-подселенец, чьи грибы.
Соседу Шерстюк был многим обязан. Тот работал в жилконторе сантехником и, слоняясь со своим чемоданом по квартирам граждан, собирал Шерстюку за долю малую сведения об их быте и имуществе.
Харитон бросился было помогать соседу, трясти его, щупать пульс, но необратимость происшедшего была слишком очевидна, он бросил того как есть и сел, раскачиваясь, на табурет, и до хруста сжал голову руками. Потом нечистый подсказал ему взвалить соседа на плечо и снести в ту же канаву, что давешнего собутыльника.
Сгрузив тело прибитого сантехника на соседнее место, Шерстюк, шарахаясь от каждой тени и временами дико вскрикивая, пустился колобродить по всему городу, рассчитывая, может быть, втайне, нарваться на возмездие или попасть под машину, с тем, чтобы покончить разом с напастью, оказаться поскорее на том свете, где покой, удача и праздник.
Неизвестные законы расположения улиц и проходных дворов привели Харитона под утро к своему дому, который он почти не узнал, но не настолько, чтобы пройти мимо. Он все же поднялся к себе, оглядываясь и вздыхая после каждого шага.
Придумать ничего лучшего он все равно не мог. Пьяный вид и непосильная нагрузка от событий последних дней на некрепкую психику привели Харитона к ложному представлению. Он наконец вообразил себя ребенком, который сильно провинился перед строгими родителями, и вины этой нагромоздилась уже целая гора. Но вот счастливая мысль: надо пойти и повиниться самому, попросить хорошенько прощения, пообещать никогда больше не повторять такого, и свалится тогда гора, пройдет все, и настанет праздник. Иногда, правда, наплывали неуместные жуткие виденья разбитых голов, вывихнутых шей и огнестрельных ранений, наделанных Шерстюком, не то известные кровавые мальчики принимались выплясывать, но это-то быстрее всего и вытеснялось ложным представлением, выручая измученный рассудок Харитона, отводя от пропасти.